Неточные совпадения
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство
с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я
говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты
души выражаюсь.
Г-жа Простакова (к Софье). Софьюшка,
душа моя! пойдем ко мне в спальню. Мне крайняя нужда
с тобой
поговорить. (Увела Софью.)
Стародум. Мне приятно расположение
души твоей.
С радостью подам тебе мои советы. Слушай меня
с таким вниманием,
с какою искренностию я
говорить буду. Поближе.
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по
душе с нами
поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота
душила его, он
с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Агафья Михайловна
с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей
души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной,
говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
Хотя Анна упорно и
с озлоблением противоречила Вронскому, когда он
говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть всё мужу, в глубине
души она считала свое положение ложным, нечестным и всею
душой желала изменить его.
Зачем, когда в
душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала
говорить с гостем.
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил
душой,
говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись
с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную
с дороги мочежину.
— Как я рада, что вы приехали, — сказала Бетси. — Я устала и только что хотела выпить чашку чаю, пока они приедут. А вы бы пошли, — обратилась она к Тушкевичу, —
с Машей попробовали бы крокет-гроунд там, где подстригли. Мы
с вами успеем по
душе поговорить за чаем, we’ll have а cosy chat, [приятно поболтаем,] не правда ли? — обратилась она к Анне
с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
Но это
говорили его вещи, другой же голос в
душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что
с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею
душой было жалко Анну в то время, как она
говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях
с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он
с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не
души его…
— Вы ехали в Ергушово, —
говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его
душу. «И как я смел соединять мысль о чем-нибудь не-невинном
с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то, что
говорила Дарья Александровна», думал он.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете
душу своего мужа,
с улыбкой думала о его неверии и
говорила сама себе, что он смешной.
Все эти дни Долли была одна
с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а
с этим горем на
душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении
с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он
говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна,
с таким выражением, которое показывало, что он от всей
души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он
говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая
душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер
с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста
душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я,
говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста
душ, тогда я ему отдам и свои триста
душ».
У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые
с помещиком, имеющим двести
душ, будут
говорить совсем иначе, нежели
с тем, у которого их триста, а
с тем, у которого их триста, будут
говорить опять не так, как
с тем, у которого их пятьсот, а
с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как
с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек,
с которым бы в некотором роде можно было
поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило
душу, дало бы, так сказать, паренье этакое…
В самом деле, что ни
говори, не только одни мертвые
души, но еще и беглые, и всего двести
с лишком человек!
Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет
говорить и
с миллионщиком, и
с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в
душе поподличает в меру перед первым.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать
с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным
с Ольгой поведеньем
До глубины
души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня
говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Знаю только то, что он
с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и
говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни
говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая
душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
— Напротив, мне хочется
поговорить с тобой по
душе.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по
душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни
с кем, нельзя ему теперь
говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал
с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
Борис. Послушай, Кудряш. Можно
с тобой
поговорить по
душе, ты не разболтаешь?
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты,
говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою
душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и
поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.
— Послушайте, я давно хотела объясниться
с вами. Вам нечего
говорить, — вам это самим известно, — что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на
душе? словом, кто вы, что вы?
— Я? Я — по-дурацки
говорю. Потому что ничего не держится в
душе… как в безвоздушном пространстве.
Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться
с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
— Милый мой, —
говорила Варвара, играя пальцами его руки, — я хочу побеседовать
с тобою очень… от
души! Мне кажется, что роль, которую ты играешь, тяготит тебя…
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко
говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные
души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и
душа насытится… Нет! Врут! —
с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
— Хорошо
говорить многие умеют, а надо
говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми
душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес,
с единым токмо чудом его любви к человекам.
— Знаком я
с нею лет семь. Встретился
с мужем ее в Лондоне. Это был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения
души. Он был из таких, у которых
душа вроде опухоли и — чешется. Все
с квакерами и вообще
с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не понимают, а о боге
говорят — по должности, приличия ради.
— Что это такое? —
говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из
души глазами.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду,
душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог
с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он
с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от
души; он
говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он
говорит, как
с сестрой… нет, как
с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь
с ним.
Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не
говорить тоже было мудрено; притвориться
с ней он не сумеет: она непременно добудет из него все, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях
души.
Опять поднялась было тревога со дна
души, опять он начал метаться от беспокойства, как
говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей.
Зато после, дома, у окна, на балконе, она
говорит ему одному, долго
говорит, долго выбирает из
души впечатления, пока не выскажется вся, и
говорит горячо,
с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза
говорят ему, что она хочет слушать его.
— Оттреплет этакий барин! —
говорил Захар. — Такая добрая
душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем
с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то
с своим…
«Что ж это? —
с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» —
говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга
с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота
души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
— Он
говорит, что это честнейшая
душа, двенадцать лет
с ним служит… Только заикается немного.
— И я
говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она, — он сбил
с ног графа,
душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его…
Все другие муки глубоко хоронились у ней в
душе. На очереди стояла страшная битва насмерть
с новой бедой: что бабушка? Райский успел шепнуть ей, что будет
говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“
говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот
с Верой. — Как узнать, что у ней в
душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее
душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и
с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама
говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
Впрочем, я
говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул в перемену, происшедшую
с ним: я все еще продолжал лететь, а в
душе была все та же музыка.