Неточные совпадения
— Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что они —
враги, каких… дай бог всякому! По должности я имел удовольствие —
говорю без иронии! — удовольствие познакомиться
с показаниями некоторых, а кое
с кем беседовать лично. В частности —
с Поярковым, — помните?
— Война уничтожает сословные различия, —
говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно жить, но пред лицом
врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства, сознание необходимости единства в игре
с судьбой и для победы над нею.
— Нет, извините. Если Плеханов высмеивает пораженцев и Каутский и Вандервельде — тоже, так я
говорю: пораженцев — брить! Да-с. Брить половину головы, как брили осужденным на каторгу! Чтоб я видел… чтоб все видели — пораженец, сиречь —
враг! Да, да!
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает
с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не
враг» — вот что
говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве
с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Именно! Ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как
с ровней. А мы не ровня, нет, не ровня, вы выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц
говорил себе: «Или мы разом
с ним сойдемся друзьями навеки, или
с первого же разу разойдемся
врагами до гроба!»
«Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще сегодня
говорили, когда сын, через забор, проник в дом отца и стал наконец лицом к лицу
с своим, родившим его,
врагом и обидчиком.
Начните
с родителей. Папаша желает, чтоб Сережа шел по гражданской части, мамаша настаивает, чтоб он был офицером. Папаша
говорит, что назначение человека — творить суд и расправу. Мамаша утверждает, что есть назначение еще более высокое — защищать отечество против
врагов.
— Клевета —
с, ваше — ство, —
говорил Арепа, и его фигура изображала самое жалкое раболепие… —
Враги, ваше — ство… хотят меня погубить в ваших глазах…
Великий Инквизитор у Достоевского,
враг свободы и
враг Христа,
говорит с укором Христу: «Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобой, прельщенный и плененный Тобою».
— Полуэхту Меркулычу сорок одно
с кисточкой, —
говорил Морок, встречая без шапки своего заклятого
врага. — Сапожки со скрипом у Полуэхта Меркулыча, головка напомажена, а сам он расповаженный… Пустой колос голову кверху носит.
— Да
с Симоновым-с, — отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить, как на
врага своего, —
с ним барин-с все разговаривал: «В Ярославль,
говорит, я не хочу, а в Москву!»
Маленький Михин отвел Ромашова в сторону. — Юрий Алексеич, у меня к вам просьба, — сказал он. — Очень прошу вас об одном. Поезжайте, пожалуйста,
с моими сестрами, иначе
с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно неприятно. Он всегда такие гадости
говорит девочкам, что они просто готовы плакать. Право, я
враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по морде!..
Это, ваше благородие, всё
враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни на есть
с колеи сбить. А за ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет, по той причине, что это все одно, что против себя
говорить.
— Схожу-с! — повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения
с своим
врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и
говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
— Как они подскочили, братцы мои, —
говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя
с турками, так привыкли к этому крику
врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
— Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже
говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись,
с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «
Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
Если прежде человеку
говорили, что он без подчинения власти государства будет подвержен нападениям злых людей, внутренних и внешних
врагов, будет вынужден сам бороться
с ними, подвергаться убийству, что поэтому ему выгодно нести некоторые лишения для избавления себя от этих бед, то человек мог верить этому, так как жертвы, которые он приносил государству, были только жертвы частные и давали ему надежду на спокойную жизнь в неуничтожающемся государстве, во имя которого он принес свои жертвы.
— У вас есть
враг… Он передал Ивану Иванычу, что вы где-то
говорили, что получаете
с него по десяти рублей за каждого убитого человека. Он обиделся, и я его понимаю… Но вы не унывайте, мы устроим ваш роман где-нибудь в другом месте. Свет не клином сошелся.
— В том-то и дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе
говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна,
с одной стороны, а
с другой — наш исторический
враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может быть счастье выше?
— Ох, не
говорите, Пелагея Миневна:
враг горами качает, а на золото он и падок… Я давеча ничего не сказала Агнее Герасимовне и Матрене Ильиничне — ну, родня, свои люди, — а вам скажу. Вот сами увидите… Гордей Евстратыч и так вон как себя держит высоко; а
с тысячами-то его и не достанешь. Дом новый выстроят, платья всякого нашьют…
Удивительным, странным, необычайным вдруг показалось ему его свидание
с нею. Возможно ли? он встретился,
говорил с тою самой Ириной… И почему на ней не лежит того противного, светского отпечатка, которым так резко отмечены все те другие? Почему ему сдается, что она как будто скучает, или грустит, или тяготится своим положением? Она в их стане, но она не
враг. И что могло ее заставить так радушно обратиться к нему, звать его к себе? Литвинов встрепенулся.
Одному — что ввиду общего
врага все партии, и либералы и консерваторы, должны в субботу подать друг другу руки; другому — что теперь-то именно, то есть опять-таки в будущую субботу, и наступила пора сосчитаться и покончить
с либералами, признав их сообщниками, попустителями и укрывателями превратных толкований; третьему:"слышали, батюшка, что консерваторы-то наши затеяли — ужас! а впрочем, в субботу
поговорим!"
Смельская. Он странный какой-то: каждый день бывает у меня, исполняет все мои желания, а ничего не
говорит… Он робок, должно быть. Ведь бывают такие характеры. Как мне теперь поступить, уж я и не знаю. Показать князю холодность — наживешь
врага; а Великатов, пожалуй, уедет завтра, и его потеряешь. Любезничать
с князем будет и неблагодарно
с моей стороны, да и Великатов мне гораздо больше нравится.
Много она веселилась, а много было и неприятного. Два раза ее чуть-чуть не проглотил проворный стриж; потом незаметно подобралась лягушка — мало ли у козявочек всяких
врагов! Были и свои радости. Встретила Козявочка другую такую же козявочку,
с мохнатыми усиками. Та и
говорит...
Красивое, часто дышавшее истинным вдохновением и страстью, лицо Истомина стало дерзким, вызывающим и надменным; назло своим
врагам и завистникам он начал выставлять на вид и напоказ все выгоды своего положения — квартиру свою он обратил в самую роскошную студию, одевался богато, жил весело, о женщинах
говорил нехотя,
с гримасами, пренебрежительно и всегда цинически.
У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём
говорит дядя
с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже
враги его?
Он, мой
враг смертельный,
Убийца моего отца, губитель
Всего, что было свято для меня,
Он жив, он также видит это небо,
Он воздухом одним со мною дышит,
Он на одной живет со мной земле,
Своим присутствием он заражает
Тот мир, где жить я
с ним осуждена,
А вы, вы о любви мне
говорите!
Это
враги мои
говорят, — отвечал отрывисто тот, кто называл себя господином Голядкиным, и вместе
с словом этим неожиданно освободился из слабых рук настоящего господина Голядкина.
— Это речь
врагов моих, — ответил он, наконец, благоразумно сдерживая себя, трепещущим голосом. В то же самое время герой наш
с беспокойством оглянулся на дверь. Дело в том, что господин Голядкин-младший был, по-видимому, в превосходном расположении духа и в готовности пуститься на разные шуточки, не позволительные в общественном месте и, вообще
говоря, не допускаемые законами света, и преимущественно в обществе высокого тона.
— Гм… я
говорю, — перебил доктор, — что вам нужно коренное преобразование всей вашей жизни иметь и в некотором смысле переломить свой характер. (Крестьян Иванович сильно ударил на слово «переломить» и остановился на минуту
с весьма значительным видом.) Не чуждаться жизни веселой; спектакли и клуб посещать и во всяком случае бутылки
врагом не бывать. Дома сидеть не годится… вам дома сидеть никак невозможно.
— Имя мое, —
говорил он, — не поздно будет назвать тогда, когда я умру и когда кто-нибудь захочет сделать духу моему дружескую услугу, сняв
с меня тягостнейшие для меня обвинения в том, в чем меня обвиняли и в чем я не повинен ни перед друзьями моими, ни перед
врагами, которых прощаю от всего моего сердца.
Врагов собственно наука в Европе не имеет, разве за исключением каких-нибудь каст, доживающих в бессмыслии свой век, да и те так нелепы, что
с ними никто не
говорит.
Генрих IV
говаривал: «Лишь бы провидение меня защитило от друзей, а
с врагами я сам справлюсь»; такие друзья науки, смешиваемые
с самой наукой, оправдывают ненависть
врагов ее, — и наука остается в малом числе избранных.
Одно из таких дел, которое, выражаясь судейским слогом, зачислено решенным впредь до востребования, — дело, недавно поступившее в архив, — тяжба романтизма и классицизма, так волновавшая умы и сердца в первую четверть нашего века (даже и ближе); тяжба этих восставших из гроба сошла
с ними вместе второй раз в могилу, и нынче
говорят всего менее о правах романтизма и его бое
с классиками — хотя и остались в живых многие из закоснелых поклонников и непримиримых
врагов его.
— Началась, —
говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь
с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший
враг человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
— Помоги, —
говорю, — господи, и научи мя, да не потеряю путей твоих и да не угрязнет душа моя во грехе! Силён ты и многомилостив, сохрани же раба твоего ото зла и одари крепостью в борьбе
с искушением, да не буду попран хитростию
врага и да не усумнюсь в силе любви твоей к рабу твоему!
Вспыхнуло сердце у меня, вижу бога
врагом себе, будь камень в руке у меня — метнул бы его в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе
с ним и
говорю...
Михаиле Степанович задохнулся от гнева и от страха; он очень хорошо знал,
с кем имеет дело, ему представились траты, мировые сделки, грех пополам. О браке он и не думал, он считал его невозможным. В своем ответе он просил старика не верить клеветам, уверял, что он их рассеет,
говорил, что это козни его
врагов, завидующих его спокойной и безмятежной жизни, и, главное, уговаривал его не торопиться в деле, от которого зависит честь его дочери.
Анатоль не хотел пропустить этой встречи; он взял его за руку и просил выслушать его. Он
говорил долго и горячо. Удивленный поляк слушал его
с вниманием, пристально смотрел на него и, глубоко потрясенный, в свою очередь сказал ему: «Вы прилетели, как голубь в ковчег,
с вестью о близости берега — и именно в ту минуту, когда я покинул родину и начинаю странническую жизнь. Наконец-то начинается казнь наших
врагов, стан их распадается, и если русский офицер так
говорит, как вы, еще не все погибло!»
«Эх, злыдари!» — восклицал он про себя и тихонько поскрипывал зубами, стараясь не упустить удобного случая заплатить
врагам «за лычко — ремешком». Невольно мысль его останавливалась на жене —
с той можно
говорить про всё, она его успехам завидовать не будет и, как Пронин, карболкой сапог ему не сожжёт.
Я
говорила — и старцы
с удивлением внимали словам моим, народ добродушный, осыпанный моими благодеяниями, любит и славит меня, чиновники имеют ко мне доверенность, ибо думаю только о славе Новаграда;
враги и завистники…
Пусть
говорят враги мои, и если они докажут, что сердца новогородские не ответствуют моему сердцу, что любовь к свободе есть преступление для гражданки вольного отечества, то я не буду оправдываться, ибо славлюсь моею виною и
с радостию кладу голову свою на плаху.
Я хотел сохранить его до гроба, но отдаю тебе: Ратьмир, предок мой, изобразил на нем златыми буквами слова: «Никогда
врагу не достанется»…» Мирослав взял сей древний меч
с благоговением и гордо ответствовал: «Исполню условие!» — Марфа долго еще
говорила с мудрым Феодосией о силах князя московского, о верных и неверных союзниках Новаграда и сказала наконец юноше: «Возвратимся, буря утихла.
— «Михаил Храбрый…» — «Он —
враг Иосифа Делинского и Борецких; может ли быть другом отечества?» — «Димитрий Сильный…» — «Сильна рука его, но сердце коварно: он встретил загородом посла Иоаннова и тайно
говорил с ним».
И всем,
с кем ни приходилось
говорить жене Ивана Саввича, она жаловалась, что нет у нее на свете таких
врагов, как муж и сын: оба гордецы и статистики.
Андрей. Да так, хуже чего не бывает; и обманывали нас и грабили — это
с нами за нашу глупость случалось, а такой обиды и во сне не снилось, и
врагу не пожелаем. Что я для вас сделал — об этом я
говорить не стану, потому что вы за попрек сочтете, но я вам душу, душу отдал-с… Понимаете ли, душу отдал…
Анна Петровна. Тю-тю именье! Как тебе это нравится? Сплыло… Бог дал, бог и взял… Вот тебе и хваленый коммерческий фокус! А всё потому, что Глагольеву поверили… Обещался купить имение, а на торгах не был… Прислуга
говорит, что в Париж уехал… Сострил, каналья, на старости лет! Не будь его, платили бы мы
с тобой потихонечку проценты да жили бы… (Вздыхает.) Не следует на этом свете доверять
врагам, а заодно уж
с ними и друзьям!
— И не
говори, батюшка!.. Что мне
с ним делать-то?.. Ума не приложу… Не брат, а
враг он мне… Век бы его не видала. Околел бы где-нибудь, прости Господи, под оврагом.
Задумалась она, руку ему протянула; он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела, да и
говорит: «Да, вы, пожалуй, и правы!» А я стою, как дурак, смотрю, а у самого так и сосет что-то у сердца, так и подступает. Потом обернулась ко мне, посмотрела на меня без гнева и руку подала. «Вот,
говорит, что я вам скажу:
враги мы до смерти… Ну, да бог
с вами, руку вам подаю, — желаю вам когда-нибудь человеком стать — вполне, не по инструкции… Устала я», —
говорит ему.
«Ничего,
говорит, не вижу. Это вы видите, чего и нет. А мы
с ним вот (это значит со мной) люди простые.
Враги так
враги, и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело — смотри, наше дело — не зевай. Он, вот видите: стоит, слушает. Жалко, не понимает, а то бы в донесении все написал…»