Неточные совпадения
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «
О чем это они
говорят и отчего он не заходит ряд?» подумал Левин, не догадываясь, что мужики не переставая косили уже не менее четырех
часов, и им пора завтракать.
В десятом
часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич сидели у Левина и,
поговорив о родильнице, разговаривали и
о посторонних предметах.
К десяти
часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и
о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
К утру бред прошел; с
час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала
говорить, только как вы думаете,
о чем?..
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно
говорил о своей с ним дружбе и еще
час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.
Чичиков, разумеется, подошел тот же
час к даме и, не
говоря уже
о приличном приветствии, одним приятным наклоненьем головы набок много расположил ее в свою пользу.
Тот же
час, отнесши в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба пошли вместе, не
говоря друг другу ничего
о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно
о постороннем.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же
час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы
о нем
говорить.
Аркадий принялся
говорить о «своем приятеле». Он
говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около
часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
Четыре
часа прошло в незначительных толках
о том
о сем; Анна Сергеевна и слушала и
говорила без улыбки.
Если ее не спрашивать ни
о чем, она может молчать целый
час, но
говорит охотно и порою с забавной наивностью.
Самгин постоял в саду
часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх.
О политическом значении события эти люди почти не
говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.
По утрам, через
час после того, как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и
говорил всегда что-нибудь
о музыке.
Потом он должен был стоять более
часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп
говорил о царе Давиде, гуслях его и
о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки,
о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих
часов, своим умением играть в карты и многим другим.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два
часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он
говорит о делах,
о театре,
о новостях, а со мной он
говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
— В чем? А вот в чем! —
говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти
часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями.
Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не
о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
— Вы помните, мы иногда по целым
часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились
о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение.
— Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на
часы. Все время, пока я
говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
Часов в десять-одиннадцать, не
говоря уже
о полудне, сидите ли вы дома, поедете ли в карете, вы изнеможете: жар сморит; напрасно будете противиться сну.
Сегодня,
часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон
говорит или
о другой бухте, или если и заглянул сюда, то на берег, по-видимому, не выходил, иначе бы он определил его верно.
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма, может быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь, может быть, туда… на эти прииски… и еще раз приду к вам
говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три тысячи, которые вы так великодушно…
О, они бы развязали меня, и если можно сегодня… То есть, видите ли, у меня теперь ни
часу, ни
часу времени…
Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо
говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь есть же и у него хоть
час один во всю-то неделю, чтоб и
о Боге вспомнить.
— Как вы смели, милостивый государь, как решились обеспокоить незнакомую вам даму в ее доме и в такой
час… и явиться к ней
говорить о человеке, который здесь же, в этой самой гостиной, всего три
часа тому, приходил убить меня, стучал ногами и вышел как никто не выходит из порядочного дома.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий
час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют
о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или
говорят с ними, словно с книгой, — да и
о чем
говорят!
Китайцы в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку. В одной фанзе горел огонь. Сквозь тонкую бумагу в окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль. В такой поздний
час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились в соседней фанзе. Узнав
о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами в дороге, а они мне
говорили о том, как работали на Санхобе.
3
часа мы шли без отдыха, пока в стороне не послышался шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун,
о которой
говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и палило вовсю. Лошади шли, тяжело дыша и понурив головы. В воздухе стояла такая жара, что далее в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
«11 июля. 2
часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет
говорить Рахметов. Я не знаю, что хочет он
говорить тебе, я ему не поручал
говорить ничего, он не делал мне даже и намека
о том, что он хочет тебе
говорить… Но я знаю, что он никогда не
говорит ничего, кроме того, что нужно. Твой Д. А.».
Вот он бился с больною
часа два и успел победить ее недоверчивость, узнал, в чем дело, и получил позволение
говорить о нем с отцом.
Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З
часов; в это время он
говорил о делах и обедал.
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять
часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать
о причине, ничего почти ни с кем не
говорил и отпускал. Таким образом, я в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
Зато на другой день, когда я
часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед
говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь
часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Не
говоря уже
о том, что эти люди «за гордость» рано или поздно подставили бы мне ловушку, просто нет возможности проводить несколько
часов дня с одними и теми же людьми, не перезнакомившись с ними.
—
О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! —
говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. — Ты знаешь, что мне и
часу не видать тебя горько.
Я сразу заметил его среди остальных учеников, и понемногу мы сблизились, как сближаются школьники: то есть оказывали друг другу мелкие услуги, делились перьями и карандашами, в свободные
часы уединялись от товарищей, ходили вдвоем и
говорили о многом,
о чем не хотелось
говорить с другими.
Так, нам совершенно известно, что в продолжение этих двух недель князь целые дни и вечера проводил вместе с Настасьей Филипповной, что она брала его с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал с нею каждый день в коляске; что он начинал беспокоиться
о ней, если только
час не видел ее (стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее с тихою и кроткою улыбкой,
о чем бы она ему ни
говорила, по целым
часам, и сам ничего почти не
говоря.
Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним по пути; Иван Федорович, несмотря на поздний
час, торопился с кем-то
о чем-то
поговорить.
— Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы мать. Мы сошлись сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь
часов утра, вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера вечером запиской, что ей надо видеть меня и
говорить со мной
о важном деле. Мы свиделись и проговорили целый
час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны касающихся; вот и всё.
Он проснулся в девятом
часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях, с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много
говорить с ним, —
о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с
час ломал комедию и сговаривался с Кожиным
о золоте.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и
о смертном
часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я
говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Странно, что С. Г.
говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько
часов в Урике и теперь временно в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь ни кола, ни двора (без пристанища) (франц.).] Не понимаю, каким образом тетка так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий, как сама
говорила в Ялуторовске…
На днях узнали здесь
о смерти Каролины Карловны — она в двадцать четыре
часа кончила жизнь. Пишет об этом купец Белоголовый. Причина неизвестна, вероятно аневризм. Вольф очень был смущен этим известием.
Говорил мне, что расстался с ней дурно, все надеялся с ней еще увидеться, но судьбе угодно было иначе устроить. Мне жаль эту женщину…
Между тем все приготовил к моему возвращению. 2 октября в
час пополудни сел в тарантас с Батеньковым и Лебедем. Они меня проводили до Самолета. Татьяна Александровна, прощаясь со мной, просила меня сказать тебе, что утешается мечтой к Новому году быть у тебя в Марьине. Не знаю почему — они все
говорят мне
о тебе. Видно, что-нибудь значит. [То есть декабристы понимали, что Пущин и Фонвизина скоро соединят свои судьбы.]
Ровинская, подобно многим своим собратьям, не пропускала ни одного дня, и если бы возможно было, то не пропускала бы даже ни одного
часа без того, чтобы не выделяться из толпы, не заставлять
о себе
говорить: сегодня она участвовала в лжепатриотической манифестации, а завтра читала с эстрады в пользу ссыльных революционеров возбуждающие стихи, полные пламени и мести.
Я считал дни и
часы в ожидании этого счастливого события и без устали
говорил о Сергеевке со всеми гостями, с отцом и матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.
Вот ты
говорил теперь целый
час о любви к человечеству,
о благородстве убеждений,
о благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что
говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора
часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо
поговорить — вы понимаете
о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы, может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не отказывайте.
—
О мамаше…
о Бубновой…
о дедушке. Он сидел
часа два. Нелли как будто не хотелось рассказывать, об чем они
говорили. Я не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему это?» — подумал я.
Она
говорила о долге,
о назначении нашем,
о том, что мы все должны служить человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть
часов разговора, то кончили тем, что поклялись друг другу в вечной дружбе и в том, что во всю жизнь нашу будем действовать вместе!