Неточные совпадения
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя
сестрами, —
сестры после слез разговорились не
о том, что занимало их; но, и
говоря о постороннем, они поняли друг друга.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его
сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Ее
сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не
говорим уж
о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
— Я
о тебе, третьего дня кажется, с
сестрой говорил, Разумихин.
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору,
о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина,
говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша
сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь
говорить? (
О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил.
О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «
О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и
сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей
говорил? Он ей поцеловал ногу и
говорил…
говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может…
О господи!»
— Слово обаяние употребительнее в подобных случаях, — перебил Базаров; кипение желчи слышалось в его спокойном, но глухом голосе. — Аркадий что-то секретничал вчера со мною и не
говорил ни
о вас, ни
о вашей
сестре… Это симптом важный.
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они
говорили о девах с золотыми повязками на глазах,
о трех слепых
сестрах. Лишь в двух строках...
— Подождите, брат Василий!
Сестры и братья, — несчастная женщина эта случайно среди нас, брат Василий не предупредил,
о чем она будет
говорить…
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он
говорит о делах,
о театре,
о новостях, а со мной он
говорит, как с
сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю
о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы
говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя за
сестру деньги зазнамо!
Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и
сестра и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
— Только подумаем, любезные
сестры и братья,
о себе,
о своей жизни,
о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, —
говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
И что,
говоря о возвращении детей и
о участи брата, нельзя не вспомнить благородного поведения
сестер Ивашева.
— Да, да, это прекрасно, ну и пусть подает лекарство и что нужно; не
о том речь, — я вас, та soeur, [
сестра (фр.).] спрашиваю, зачем она здесь, когда
говорят о семейном деле, да еще голос подымает? Можно думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Он упорно осуществлял свой план, не приготовляя уроков, глубоко презирал и наказания, и весь школьный режим, не любил
говорить о своей семье, охотно упоминая лишь
о сестре, которую иной раз обзывал ласково самыми грубыми площадными названиями.
Это известие ужасно поразило Харитину. У нее точно что оборвалось в груди. Ведь это она, Харитина, кругом виновата, что
сестра с горя спилась. Да, она… Ей живо представился весь ужас положения всей семьи Галактиона, иллюстрировавшегося народною поговоркой: муж пьет — крыша горит, жена запила — весь дом. Дальше она уже плохо понимала, что ей
говорил Замараев
о каком-то стеариновом заводе, об Ечкине, который затягивает богоданного тятеньку в это дело, и т. д.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и
говорил о холодном весеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на
сестру.
— У меня там, —
говорил Ипполит, силясь приподнять свою голову, — у меня брат и
сестры, дети, маленькие, бедные, невинные… Она развратит их! Вы — святая, вы… сами ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой… она… стыд…
О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, ради бога, ради Христа!..
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки —
о 14-м числе надобно бы много
говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным
сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть
о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
…Вы меня спрашиваете
о действии воды. Оставим этот вопрос до свидания. Довольно, что мое здоровье теперь очень хорошо: воды ли, или путешествие это сделали — все равно. Главное дело в том, что результат удовлетворительный… Если б я к вам писал официально, я бы только и
говорил о водах, как это делаю в письмах к
сестре, но тут эта статья лишняя…
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много
говорил я
о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка,
сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Странный человек Кучевский — ужели он в самом деле не будет тебе отвечать, как бывало
говаривал? Мне жаль, что я его не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия
о их
сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы они могли к ним приехать. Что наш сосед Андреевич?
Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
Пустынная зала, приведенная относительно в лучший порядок посредством сбора сюда всей мебели из целого дома, оживилась шумными спорами граждан. Женщины, сидя около круглого чайного стола,
говорили о труде; мужчины
говорили о женщинах, в углу залы стоял Белоярцев, окруженный пятью или шестью человеками. Перед ним стояла госпожа Мечникова, держа под руку свою шестнадцатилетнюю
сестру.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как
говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей
сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Потом
о тебе стала расспрашивать,
говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя как
сестру и чтоб и ты ее любила как
сестру, а когда узнала, что я уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
Братковский бывал в господском доме и по-прежнему был хорош, но
о генерале Блинове,
о Нине Леонтьевне и своей
сестре, видимо, избегал
говорить. Сарматов и Прозоров были в восторге от тех анекдотов, которые Братковский рассказывал для одних мужчин; Дымцевич в качестве компатриота ходил во флигель к Братковскому запросто и познакомился с обеими обезьянами Нины Леонтьевны. Один Вершинин заметно косился на молодого человека, потому что вообще не выносил соперников по части застольных анекдотов.
— Во-первых, только самый легкомысленный человек может
говорить о презрении к такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич, — отвечал Дмитрий, судорожно подергивая головою в противную сторону от
сестры, — а во-вторых, напротив, ты стараешься нарочно не видать хорошего, которое у тебя стоит перед глазами.
Про мать он
говорил с некоторой холодной и торжественной похвалой, как будто с целью предупредить всякое возражение по этому предмету; про тетку он отзывался с восторгом, но и с некоторой снисходительностью; про
сестру он
говорил очень мало и как будто бы стыдясь мне
говорить о ней; но про рыженькую, которую по-настоящему звали Любовью Сергеевной и которая была пожилая девушка, жившая по каким-то семейным отношениям в доме Нехлюдовых, он
говорил мне с одушевлением.
Я находил большое удовольствие
говорить при ней, слушать ее пение и вообще знать
о ее присутствии в той же комнате, в которой был я; но мысль
о том, какие будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты
о самопожертвовании для своего друга, ежели он влюбится в мою
сестру, уже редко приходили мне в голову.
Его переход в разговоре от того, что я не влюблен, к похвалам своей
сестре чрезвычайно обрадовал меня и заставил покраснеть, но я все-таки ничего не сказал ему
о его
сестре, и мы продолжали
говорить о другом.
— Merci, — коротко ответил Николай Николаевич. И оба остались стоять. — Мы к вам всего только на несколько минут. Это — князь Василий Львович Шеин, губернский предводитель дворянства. Моя фамилия — Мирза-Булат-Тугановский. Я — товарищ прокурора. Дело,
о котором мы будем иметь честь
говорить с вами, одинаково касается и князя и меня, или, вернее, супруги князя, а моей
сестры.
При этом Аннинька все еще
о чем-то мечтала и в интимной беседе с
сестрой говорила...
По вечерам на крыльце дома собиралась большая компания: братья К., их
сестры, подростки; курносый гимназист Вячеслав Семашко; иногда приходила барышня Птицына, дочь какого-то важного чиновника.
Говорили о книгах,
о стихах, — это было близко, понятно и мне; я читал больше, чем все они. Но чаще они рассказывали друг другу
о гимназии, жаловались на учителей; слушая их рассказы, я чувствовал себя свободнее товарищей, очень удивлялся силе их терпения, но все-таки завидовал им — они учатся!
— Он? Хороший, — неуверенно ответила Люба. — Так себе, — добавила она, подумав. Ленивый очень, ничего не хочет делать! Всё
о войне
говорит теперь, хотел ехать добровольцем, а я чтобы
сестрой милосердия. Мне не нравится война. А вот дедушка его чудесный!
Но порою он чувствовал, что ей удается заговаривать его любовь, как знахарки заговаривают боль, и дня два-три она казалась ему любимой
сестрой: долго ждал он её, вот она явилась, и он
говорит с нею обо всём — об отце, Палаге,
о всей жизни своей, свободно и просто, как с мужчиной.
Во-первых, я ее тотчас же помещаю в Москве, в одно благородное, но бедное семейство — это не то,
о котором я
говорил; это другое семейство; при ней будет постоянно находиться моя
сестра; за ней будут смотреть в оба глаза.
Как я ни привык ко всевозможным выходкам Пепки, но меня все-таки удивляли его странные отношения к жене. Он изредка навещал ее и возвращался в «Федосьины покровы» злой. Что за сцены происходили у этой оригинальной четы, я не знал и не желал знать. Аграфена Петровна стеснялась теперь приходить ко мне запросто, и мы виделись тоже редко.
О сестре она не любила
говорить.
И Лаптева, пока он сидел в гостиной и
говорил с доктором
о своей
сестре, стало мучить одно подозрение.
Она разволновалась, так что даже на щеках у нее выступил легкий румянец, и с увлечением
говорила о том, будет ли прилично, если она благословит Алешу образом; ведь она старшая
сестра и заменяет ему мать; и она все старалась убедить своего печального брата, что надо сыграть свадьбу как следует, торжественно и весело, чтобы не осудили люди.
Моя
сестра благодарит вас за поклон. Она часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс, и до сих пор еще называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание
о вас как
о сироте-мальчике. Итак, бедный сирота, я люблю. Пока это секрет, ничего не
говорите там известной вам «особе». Это, я думаю, само собой уладится, или, как
говорит лакей у Толстого, образуется…»
Хозяйка дома, особа важная в петербургском мире,
говорит чуть слышно; она всегда
говорит так, как будто в комнате находится трудный, почти умирающий больной; другие дамы, в подражание ей, едва шепчут; а
сестра ее, разливающая чай, уже совсем беззвучно шевелит губами, так что сидящий перед ней молодой человек, случайно попавший в храм приличия, даже недоумевает, чего она от него хочет? а она в шестой раз шелестит ему:"V
оulez-vous une tasse de the"?
Он уже начал строить: сделал домик для кроликов и конуру для собаки, придумывал крысоловку, —
сестра ревниво следила за его работами и за столом с гордостью рассказывала
о них матери и отцу, — отец, одобрительно кивая головою,
говорил...
Так как речь шла
о нем, горбун тихонько удалился; он шел медленно и слышал, как
сестра говорила...
— Ты много
говоришь, — сказала ему
сестра, узнав
о его беседах с учителями.
— Вы извините, что я на вас смотрю так, — сказала она. — Мне много
говорили о вас. Особенно доктор Благово, — он просто влюблен в вас. И с
сестрой вашей я уже познакомилась; милая, симпатичная девушка, но я никак не могла убедить ее, что в вашем опрощении нет ничего ужасного. Напротив, вы теперь самый интересный человек в городе.
Я простился с нею и вышел сконфуженный. Спускаясь вниз по лестнице, я видел, как уходили
сестра и Анюта Благово; они оживленно
говорили о чем-то, должно быть
о моем поступлении на железную дорогу, и спешили.
Сестра раньше никогда не бывала на репетициях, и теперь, вероятно, ее мучила совесть, и она боялась, как бы отец не узнал, что она без его позволения была у Ажогиных.
Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил
о науке,
о своей диссертации, которая понравилась в Петербурге; он
говорил с увлечением и уже не помнил ни
о моей
сестре, ни
о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с надписью, думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и
сестра остались при старом.
Потом отец ходил в гостиной из угла в угол и
говорил о чем-то, потирая руки, а
сестра сидела в кресле неподвижно,
о чем-то думая, не слушая его.