Неточные совпадения
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл
о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и
мама тоже
говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Я запомнил себя в комнате Версилова, на его диване; помню вокруг меня лица Версилова,
мамы, Лизы, помню очень, как Версилов
говорил мне
о Зерщикове,
о князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня.
Я, например,
говорил об его убеждениях, но, главное,
о его вчерашнем восторге,
о восторге к
маме,
о любви его к
маме,
о том, что он целовал ее портрет…
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но
маме не могла не признаться.
О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не
говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он
говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он
говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это —
маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль
мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Каким вы богатырем смотрите среди нас, — откровенно заметила Зося, обращаясь к Привалову в середине обеда. — Мы все рядом с вами просто жалки:
мама не совсем здорова, Давид как всегда, доктор тоже какой-то желтый весь,
о мне и
говорить нечего… Я вчера взглянула на себя в зеркало и даже испугалась: чистая восковая кукла, которая завалялась в магазине.
—
Говори,
мама,
о семейном, — сказал Павел. — Что ты делаешь?
— Бабушка бывает сердитая, а
мама никогда не бывает, она тойко смеется. Ее все юбят, потому что ей всегда некогда, все приходят гости, гости, и смотрят на нее, потому что она красивая. Она — ми’ая,
мама. И
О’есов так
говорит: ми’ая
мама!
И было непонятно, как это можно
говорить о чем-нибудь и смеяться, когда умерла
мама.
— Нет, ничего. Я даже
о маме думаю без всякой боли, но это не равнодушие! Но думаю: ведь не одна она, отчего же ей быть счастливее других? Впрочем… Правда, не стоит
говорить. Не стоит, Вася?
«А что будет, если
мама не даст двух рублей? Тогда уже, наверное, одними маслянками не отделаешься, — размышлял Буланин. — Да, наконец, как я решусь сказать ей
о своей покупке? Конечно, она огорчится. Она и без того часто
говорит, что средства у нас уменьшаются, что имение ничего не приносит, что одной пенсии не хватает на такую большую семью, что надо беречь каждую копейку и так далее. Нет, уж лучше послушаться совета Сельского и отвязаться от этого проклятого фонаря».
Надя. Не трогайте мою
маму! Вы
говорите о ней всегда не так!
и обманули одну маленькую девочку… Но,
говоря о любви,
мама, он употребляет слишком много вводных предложений… это всегда противно, и я сказала ему уйди прочь!
Пётр. Я
говорил тебе
о нём… ещё ты назвала его воздухоплавателем, помнишь? Я тоже хочу быть воздухоплавателем — летать мимо воздушных замков… Верка идёт… Смотри,
мама, какое у неё смешное лицо.
— Петруша, ты долго думал
о том, что произошло, — проговорила она, взявши брата за рукав, и он понял, как ей тяжело
говорить. — Ты долго думал; скажи мне, можно ли рассчитывать, что
мама когда-нибудь примирится с Григорием… и вообще с этим положением?
Не
говоря уже
о том, что папе пропажу он возвращал непосредственно на нос, а
маме — на палец, непременно на тот.
Через минут десять мы уже уписывали принесенные снизу сторожем мои лакомства, распаковывали вещи, заботливо уложенные няней. Я показала княжне мою куклу Лушу. Но она даже едва удостоила взглянуть,
говоря, что терпеть не может кукол. Я рассказывала ей
о Гнедке, Милке,
о Гапке и махровых розах, которые вырастил Ивась.
О маме, няне и Васе я боялась
говорить, они слишком живо рисовались моему воображению: при воспоминании
о них слезы набегали мне на глаза, а моя новая подруга не любила слез.
— Я, не знаю,
о каких
мама принципах
говорит, — ответила она, садясь рядом со мною. — А только… Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?
—
Мама,
мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! — всхлипывая
говорила девочка, совершенно забывая
о том, что она сама и была главной причиной всех своих несчастий.
—
Мама, — конечно. А папа… — Катя печально опустила голову. — Он
о тебе никогда не
говорит и уходит, когда мы
говорим. Он не захочет.
— Вас, вероятно, прислала
мама толковать со мной
о графе Василии Сергеевиче Вельском? —
говорила она с презрительным смехом. — Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать…
—
О, папа… папа… — шептала она, не будучи в силах писать, так как глаза ее затуманивались слезами. — Как я огорчила тебя… Но ты мне простишь… И
мама простит… Милые, дорогие мои… Ведь я же теперь раба, раба его! Он
говорит, что если я не буду его слушаться, он опозорит меня… И ко всему этому он не любит меня… Что делать, что делать… Нет, я не напишу вам этого, чтобы не огорчать вас… Он честный человек, он честный…
— Потом,
о, потом… — продолжала молодая девушка, краснея, — я видела себя… Это так странно,
мама, не правда ли? Во сне иногда видишь себя, как будто помимо нас самих существует второе «я», которое смотрит на то, что мы делаем, слышит то, что мы слушаем, и
говорит: Я видела себя… Я шла по зале, одетая в белое, с венком померанцевых цветов на голове и таким же букетом на груди, покрытая фатой…
— А разве смеяться нехорошо? — виновато спросил почтительнейший из учеников, ожидая, видимо, что я прочту ему лекцию
о смехе, и готовый, сообразно с выводами лекции, засмеяться или загрустить. Но лекции я ему не прочел, и больше мы
о маме не
говорили.
—
О Борисе… Я знаю, — сказала она серьезно, — я затем и пришла.. Не
говорите, я знаю. Нет, скажите! — Она отпустила руку. — Скажите,
мама. Он мил?
— Нам — до ребят ли!
О себе
говори. Тебе не до того? Подумаешь, — самое тут важное, до того ли тебе это, или не до того… Темка! Пойми! — Она села на постели, с тоскою простерла голые руки в темноту. — Хочу белобрысого пискуна, чтоб протягивал ручонки, чтоб кричал: «
Мама!» Прямо, как болезнь какая-то, ни
о чем другом не хочу думать. И ты мне противен, гадок, и все это мне противно, если не для того, чтоб был ребенок!