Неточные совпадения
— Как бы графине Марье Борисовне — военное министерство, а начальником бы штаба княгиню Ватковскую, —
говорил, обращаясь к высокой красавице фрейлине, спрашивавшей у него
о перемещении, седой старичок в расшитом
золотом мундире.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на
золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на
золотое лезвие огня, подумал, что Марина — права, когда она
говорит о разнузданности разума.
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они
говорили о девах с
золотыми повязками на глазах,
о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так думаю. Вы помните «
Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно
говорил о начальнике в тюрьме, да!
О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как
говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
Клим начал
говорить о Москве в тон дяде Хрисанфу: с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного со всей России, но
золотые главы многочисленных церквей ее красноречиво
говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.
Старик рассыпался мелким смешком и весело потер руки; этот смех и особенно пристальный взгляд дядюшки показались Половодову немного подозрительными.
О какой рыбке он
говорит, — черт его разберет. А дядюшка продолжал улыбаться и несколько раз доставал из кармана
золотую табакерку; табак он нюхал очень аккуратно, как старички екатерининских времен.
Сборная мебель, полинявшие драпировки, слишком старые ковры на полу — все
говорило о том, что он владел
золотой способностью создавать из ничего.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в
золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал той же монетой и не хуже чеканенной; померявшись, они стали
говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.
Он прошел наверх к Ермошке и долго
о чем-то беседовал с ним. Ермошка и Ястребов были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов
золота. Все это знали; все об этом
говорили, но никто и ничего не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый раз
говорил...
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны ни для кого, потому что
о Мутяшке давно уже
говорили как
о золотом дне, и все мечтали захватить там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они
о нас с тобой плакать не будут… Ты вот
говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское
золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается
золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным
о золоте.
Рабочие хотя и потешались над Оксей, но в душе все глубоко верили в существование
золотой свиньи, и легенда
о ней разрасталась все шире. Разве старец-то стал бы зря
говорить?.. В казенное время всячина бывала, хотя нашедший
золотую свинью мужик и оказал бы себя круглым дураком.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она
говорит, что мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать
золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то на этой неделе будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели написать
о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем дело.
— А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! — кричала она, доходя до истерики. — Не будет потому, что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете
говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат — бог;
золото, чины,
золото,
золото да разврат — вот ваши боги.
Он всегда
говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам думал, гвардейской
золотой молодежи. Он был
о себе высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин, прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда
говорил, делал усталые, небрежные жесты.
Он играл своим
золотым пенсне и
говорил о женщинах.
Это был растолстевший сангвиник, с закинутою назад головою, совершенно без шеи, и только маленькие, беспрестанно бегавшие из-под
золотых очков глаза
говорили о его коммерческих способностях.
Я покачал головой и сказал ему, что я хотел
говорить с ним не
о службе, не
о материальных выгодах, а
о том, что ближе к сердцу:
о золотых днях детства, об играх,
о проказах…
Множество пчел, ос и шмелей дружно и жадно гудело в их густых ветках, осыпанных
золотыми цветами; сквозь полузакрытые ставни и опущенные сторы проникал в комнату этот немолчный звук: он
говорил о зное, разлитом во внешнем воздухе, — и тем слаще становилась прохлада закрытого и уютного жилья.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел
о горемычной своей доле,
о золотой волюшке,
о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос
говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Нужно ли
говорить о том, что эти слухи и самые верные известия, вместе с количеством добытого Брагиным
золота, поднимали и зависть к их неожиданному богатству.
— Да, да… — лепетал
о. Крискент, разыгрывая мелодию на своих пуговицах. — А меня-то вы забыли, Татьяна Власьевна? Помните, как Нил-то Поликарпыч тогда восстал на меня… Ведь я ему духовный отец, а он как отвесит мне про деревянных попов. А ежели разобрать, так из-за кого я такое поношение должен был претерпеть? Да… Я
говорю, что богатство — испытание. Ваше-то
золото и меня достало, а я претерпел и вперед всегда готов претерпеть.
— Да… А вот в этой самой водке богатство сидит, верное богатство, как дважды два четыре. Не чета вашему
золоту… Вот и дельце,
о котором я хотел с вами
поговорить.
На террасу отеля, сквозь темно-зеленый полог виноградных лоз,
золотым дождем льется солнечный свет —
золотые нити, протянутые в воздухе. На серых кафлях пола и белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется, что, если долго смотреть на них, — научишься читать их, как стихи, поймешь,
о чем они
говорят. Гроздья винограда играют на солнце, точно жемчуг или странный мутный камень оливин, а в графине воды на столе — голубые бриллианты.
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый,
золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и
золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец
говорил ему...
Лидия. Вы думаете? Я сегодня в дурном расположении духа, мне не до любви. Я уж сколько времени только и слышу
о богатстве; у мужа
золотые прииски, у вас
золотые горы, Телятев чуть не миллионщик, и Глумов,
говорят, вдруг богат стал. Все мои поклонники прославляют мою красоту, все сулят меня
золотом осыпать, а ни муж мой, ни мои обожатели не хотят ссудить меня на время ничтожной суммой на булавки. Мне не в чем выехать; я езжу в извозчичьей коляске на клячах.
Потолковав еще некоторое время с своим помощником, Грохов, наконец, отпустил его и сам снова предался размышлениям: практическая его предусмотрительность и опытность ясно ему
говорили, что в этом огромном и запутанном деле много бы, как в мутной воде рыбы, можно было наловить денег: скупить, как справедливо
говорит Янсутский, по дешевой цене некоторую часть векселей, схлопотать конкурс; самому сесть в председатели… назначить себе содержания тысяч двадцать пять… подобрать согласненьких кураторов, а там — отдачи фабрик в аренды, хозяйственная продажа отдельных имений, словом,
золотой бы дождь можно было устроить себе в карман; но вместе с этими соображениями Грохов вспомнил
о своих недугах и подумал, что ему, может быть, скоро ничего не надобно будет на земле и что на гроб да на саван немного потребуется!
Не зная,
о ком они
говорили, я представил человека в синих очках, с бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по сундукам, окованным
золотыми скрепами.
— Никому не
говорите о том, что видели здесь. С тех пор как я выкупил ее и спаял, вы — первая, которой показываю. Теперь пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту
золотую змею.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала
золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши,
говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели…
о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
О прелестях казенного
золотого дела мы считаем излишним
говорить, потому что чужими руками хорошо только жар загребать; наша экономическая политика идет к погашению этого режима доброго старого времени, когда нагревали руки около казенного козла всесильные горные инженеры.
Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском дворянском пансионе и не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и
золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение матери, не оставались обещать. Вероятно, желая казаться светски развязными, они громогласно хохотали за каждым словом, чем заставили случившегося в гостиной
о. Сергия неосторожно сказать: «Per lisum multum…» (по причине выпавшего зуба он
говорил lisum вместо risum).
— Ну, верст сто с хвостиком будет… на Причинку покатим, да!.. Небось, слышали уж
о такой речке? Да,
золото руками бери… Турфов всего пол-аршина вскрывать.
Говорю: богачество!..
Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал;
говорили о грамоте с
золотою печатью,
о разделах,
о новых землях,
о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они
говорить только
о нужде и кормах,
о том, что нет снега…
В грусти своей он не забывает и
о своей одежде: «Прошла моя
золотая пора», —
говорит он, —
Кума. О-ох, житье твое, кума, погляжу. Завидуют тоже люди. Богаты,
говорят. Да, видно, матушка моя, и через
золото слезы льются.
Они гуляли и
говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла
золотая полоса.
— Однако, —
говорит, — дядюшка, при двухстах душах богадельня на сорок человек велика. Впрочем, я
о полевом хозяйстве упомянул только для примера, чтобы показать вам, как оно при отце было безрасчетно; я на него и вниманья не буду обращать, не стоит труда; пусть оно идет, как шло, лишь бы денег от меня не требовало; но у меня другое в виду, здесь
золотое дно — фабричное производство; вот здесь в чем капитальная сила именья заключается.
Густыми толпами стариков молодежь обступила. Все тихо, безмолвно. Только и слышны сердечные вздохи старушек да шелест листвы древесной, слегка колыхаемой свежим зоревым [Тихий ветер, обыкновенно бывающий на утренней заре.
О нем
говорят: «зорька потянула».] ветерком… Раскаленным
золотом сверкнул край солнца, и радостный крик громко по всполью раздался.
Но это же разделение происходит и во внутреннем существе каждого человека, ибо нет никого, кто не был бы заражен грехом, а в тоже время был бы совершенно чужд всякого добра [
О таком внутреннем рассечении человека
говорит ап. Павел: «Строит ли кто на этом основании (которое есть Христос) из
золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится, ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть.
«
О грозный, могучий хан
Золотой Орды и многих царств-государств повелитель, — так они
говорили ему, — иль ты не знаешь, отчего любимая твоя царица не хочет жить в славной столице твоей?
Долго ли время шло, коротко ли, стали
говорить хану думные люди его: «
О грозный, могучий хан
Золотой Орды, многих государств повелитель, многих царств обладатель!
Трагедия и не скрывала, что
говорит о горе, которым в эту минуту болели все: молитва хора в первую очередь обращена к «
золотой дочери тучегонителя» Афине, а она была покровительницей именно города Афин, а не эдиповых Фив. Естественно, что зритель при таких обстоятельствах ждал от трагедии не эстетического наслаждения, а чего-то более для него важного — живого утешения в скорби, того или другого разрешения давившего всех ужаса.
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется
о «красоте», ушедшей из мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, —
говорит он, совсем в одно слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в тихом величии правил тогда своей
золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная природа».
Моих гостей Я почти не вижу. Я перевожу все Мое состояние в
золото, и Магнус с Топпи и всеми секретарями целый день заняты этой работой; наш телеграф работает непрерывно. Со Мною Магнус
говорит мало и только
о деле. Марии… кажется, ее Я избегаю. В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет, и пока этого с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь, и светлым дыханием Марии наполнена каждая частица воздуха. И Я уже сказал, кажется, что у Меня бессонница.
И тон его, и франтоватость, и
золотые цепи с брелоками — все
говорило о том, что он потерял прежнюю милую простоту.
Как отчетливо сохранилась в моей памяти маленькая, плотная фигура этого задорного старика, в сюртуке, застегнутом доверху, с седой шевелюрой, довольно коротко подстриженной, в
золотых очках. И его голос, высокий, пронзительный, попросту
говоря"бабий", точно слышится еще мне и в ту минуту, когда я пишу эти строки. Помню, как он, произнося громадную речь по вопросу
о бюджете, кричал, обращаясь к тогдашнему министру Руэру...
В последний раз собрались в гимназии. Нам выдали аттестаты зрелости, учителя поздравили нас и, как полноправным теперь людям, пожимали руки. Мне дали серебряную медаль, единственную на наш выпуск.
Золотой не получил никто. Было неприятно
говорить о медали: или бы
золотую, или бы уж лучше совсем ничего.