Неточные совпадения
В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями, и любознательностью; что
государство наше преизобилует предметами замечательными, не
говоря уже
о красоте мест, обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картинностью местоположенья его деревни; что, несмотря, однако же, на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом своим, если бы не случилось что-то в бричке его, требующее руки помощи со стороны кузнецов и мастеров; что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи
говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь
о том, что Россия очень пространное
государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
«Как можете вы, представитель закона,
говорить спокойно и почти хвалебно
о проповеднике учения, которое отрицает основные законы
государства?»
Если императоры
говорили, что они призваны не только управлять
государством, но и заботиться
о спасении душ своих подданных, то теперь новый кесарь тоже заботится
о спасении души, хотя бы то было спасение души от религиозных суеверий.
Если в XX в. предпочитают
говорить о плановом хозяйстве,
о дирижизме, об усилении власти
государства над человеком, то это главным образом потому, что мы живем в мире, созданном двумя мировыми войнами, и готовимся к третьей мировой войне.
Филарет умел хитро и ловко унижать временную власть; в его проповедях просвечивал тот христианский неопределенный социализм, которым блистали Лакордер и другие дальновидные католики. Филарет с высоты своего первосвятительного амвона
говорил о том, что человек никогда не может быть законно орудием другого, что между людьми может только быть обмен услуг, и это
говорил он в
государстве, где полнаселения — рабы.
О России
говорили, что это
государство пространное и могущественное, но идея об отечестве, как
о чем-то кровном, живущем одною жизнью и дышащем одним дыханием с каждым из сынов своих, едва ли была достаточно ясна.
Экстериоризированная природа и общество не являются моей собственностью, моя собственность лишь очень частична и мала в отношении к ним, и моя индивидуальность неуловима для законов природы и законов общества, не
говоря уже
о законах
государства.
Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому
государству, в ней обличается неправда внешнего закона (очень русский мотив, который был даже у К. Леонтьева), в нее входит русский христианский анархизм и русский христианский социализм (Достоевский прямо
говорит о православном социализме).
Одни находили Сахалин плодороднейшим островом и называли его так в своих отчетах и корреспонденциях и даже, как
говорят, посылали восторженные телеграммы
о том, что ссыльные наконец в состоянии сами прокормить себя и уже не нуждаются в затратах со стороны
государства, другие же относились к сахалинскому земледелию скептически и решительно заявляли, что сельскохозяйственная культура на острове немыслима.
Что только тогда они могут считать себя спокойными за свои семейства и за свою собственность, когда у них не будет смешных
государств, вроде Шаумбург-Липпе,
о которых ни один путешественник не может
говорить иначе как при помощи анекдотов.
Говорят, по преимуществу,
о государстве, его функциях и отношениях к отдельному индивидууму.
Вскоре царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел на кресло и, окруженный опричниками, стал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и от других городов с докладами. Отдав каждому приказания,
поговорив со многими обстоятельно
о нуждах
государства,
о сношениях с иностранными державами и
о мерах к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил, нет ли еще кого просящего приема?
Сказать, что они это делают из убеждения, как это обыкновенно
говорят и они сами повторяют, — из убеждения в необходимости поддержания государственного устройства, было бы несправедливо, во-первых, потому, что все эти люди едва ли когда-нибудь даже думали
о государственном устройстве и необходимости его; во-вторых, никак не могут они быть убеждены, чтобы то дело, в котором они участвуют, служило бы поддержанию, а не разрушению
государства, а в-третьих, в действительности большинство этих людей, если не все, не только не пожертвуют никогда своим спокойствием и радостью для поддержания
государства, но никогда не пропустят случая воспользоваться для своего спокойствия и радости всем, чем только можно, в ущерб
государству.
Говорят об освобождении христианской церкви от
государства,
о даровании или недаровании свободы христианам. В этих мыслях и выражениях есть какое-то странное недоразумение. Свобода не может быть дарована или отнята у христианина или христиан. Свобода есть неотъемлемое свойство христианина.
Карцером, во времена моего счастливого отрочества, называлось темное, тесное и почти лишенное воздуха место, в которое ввергались преступные школьники, в видах искупления их школьных прегрешений.
Говорят, будто подобные же темные места существовали и существуют еще в острогах (карцер в карцере, всё равно, что
государство в
государстве), но так как меня от острогов бог еще миловал, то я буду
говорить исключительно
о карцере школьном.
Говорят об иностранных
государствах и порядках,
о рабочем социализме и свободе для людей.
Кошихин с негодованием
говорит о том, что бояре русские боятся посылать детей своих «для науки в иноземные
государства» (Кошихин, IV, 24).
«Да у них своя наука!» И против этого не будем спорить; но мы
говорим о науке, человечеству принадлежащей, а не Китаю, не Японии и другим ученым
государствам.
Внешняя Политика, внутреннее правление, трудное и на многие предметы обращенное правосудие, занимая всю душу, истощают ее деятельность, которая, укрываясь в частях своих от глаз Историка, не менее нужна и спасительна для
государств и которая, подобно тонким, едва заметным нитям ручейка, мало-помалу образующим светлую реку, обращает на себя внимание наблюдателя только чрез большое пространство времени, представляя картину народного счастия, удовольствия и порядка [Я не могу
говорить здесь
о всех Указах Екатерины: например,
о межевании,
о фабриках,
о таможнях,
о рудокопнях,
о почте,
о сборе податей,
о банках и проч.
Повелев собраться Государственным Чинам или Депутатам из всех судилищ, из всех частей Империи, чтобы они предложили свои мысли
о полезных уставах для
государства, Великая
говорит: «Наше первое желание есть видеть народ Российский столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольствие может на сей земле простираться.
Нам нет надобности
говорить о несовершенствах откупной системы, всеми признанной теперь разорительною для народа и бесполезною для
государства.
Но, не ограничиваясь и этим, императрица выказывает еще более искренности и откровенности,
говоря, что самый способ ее восшествия на престол заставляет ее как можно более стараться
о том, чтобы не возбуждать против себя неудовольствия, и что этого она не может иначе достигнуть, как позаботясь
о водворении в
государстве правосудия.
— Может быть, со временем я полюблю и Петербург, но мы, женщины, так легко предаемся привычкам сердца и так мало думаем, к сожалению,
о всеобщем просвещении,
о славе
государства! Я люблю Москву. С воспоминанием об ней связана память
о таком счастливом времени! А здесь, здесь всё так холодно, так мертво…
О, это не мое мнение; это мнение здешних жителей. —
Говорят, что въехавши раз в петербургскую заставу, люди меняются совершенно.
Говорить здесь любили
о материях важных, и один раз тут при мне шла замечательная речь
о министрах и царедворцах, причем все тогдашние вельможи были подвергаемы очень строгой критике; но вдруг усилием одного из иереев был выдвинут и высокопревознесен Николай Семенович Мордвинов, который «один из всех» не взял денег жидов и настоял на призыве евреев к военной службе, наравне со всеми прочими податными людьми в русском
государстве.
Встречая человека так называемого прогрессивного направления, теперь никто из порядочных людей уже не предается удивлению и восторгу, никто не смотрит ему в глаза с немым благоговением, не жмет ему таинственно руки и не приглашает шепотом к себе, в кружок избранных людей, —
поговорить о том, что неправосудие и рабство гибельны для
государства.
В
государстве говорят о свободе. А между тем всё устройство его основано на насилии, которое всё противно самой какой бы то ни было свободе.
О нем же порою
говорил и Достоевский как
о растворении
государства в Церкви, и Вл. Соловьев как
о «свободной теократии».
«
О грозный, могучий хан Золотой Орды и многих царств-государств повелитель, — так они
говорили ему, — иль ты не знаешь, отчего любимая твоя царица не хочет жить в славной столице твоей?
Долго ли время шло, коротко ли, стали
говорить хану думные люди его: «
О грозный, могучий хан Золотой Орды, многих
государств повелитель, многих царств обладатель!
Пленница,
говоря, что намерена была на Тереке между русскими владениями и землями независимых горцев устроить под верховною властию Екатерины новое
государство из немецких колонистов, кажется, желала польстить императрице, подать ей выгодное
о своих намерениях мнение и чрез то достигнуть свободы или по крайней мере облегчения своей участи.
Гаврилов стал
говорить о ненормальности строя теперешнего общества,
о разделении труда и проистекающих отсюда бедствиях, об аристократизме науки и искусства,
о церкви,
о государстве.
Говорил он, подняв голову и блестя глазами, голосом проповедника-фанатика. Николай Иванович слабо зевнул и вынул часы.
— Да жизнь, дружище, твоя собственная, как неверно привыкли
говорить люди, жизнь… Она дана тебе божественной волею и ею только может быть отнята, это вообще, если речь идет
о жизни человека, но, кроме того, каждый из нас гражданин и, наконец, воин, мундир которого ты носишь… а следовательно, наша жизнь принадлежит человечеству, народу,
государству, но далеко не лично нам.
— Ничуть, — спокойно ответила Ольга Николаевна, — я
говорю не против права
государства исторгнуть из своей среды вредного сочлена, и даже совершенно уничтожить его, я
говорю о самоуправстве между равными членами этого общества, каковым самоуправством, несомненно, является убийство из мести, дуэль и тому подобные, самим
государством признаваемые за преступные действия.
О христианском
государстве, христианской семье, христианской общественности, охраняемой и опекаемой, позорно уже
говорить и стыдно слушать.
В извинение слабости, веку принадлежавшей, надобно, однако ж, сказать, что люди эти, большею частью дураки только по имени и наружности, бывали нередко полезнейшими членами
государства,
говоря в шутках сильным лицам, которым служили, истины смелые, развеселяя их в минуты гнева, гибельные для подвластных им, намекая в присказочках и побасенках
о неправдах судей и неисправностях чиновных исполнителей, —
о чем молчали высшие бояре по сродству, хлебосольству, своекорыстию и боязни безвременья.
Удерживая великого князя от дурных наклонностей и поступков, они
говорили ему, что Европа смотрит на него, что во всех
государствах знают
о каждом его поступке, недостойном высокого сана наследника руссого престола, так как об этом немедленно печатается в иностранных газетах.
Право, стыдно
говорить вам даже наедине,
о чем они кричат на площадях и будут кричать в кабинете, помяните мое слово!.. будто я, герцог Курляндии, богатый свыше моих потребностей доходами с моего
государства и более всего милостями той, которой одно мое слово может доставить мне миллионы… будто я из корыстных видов защищаю правое дело.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только по тому, чтò он слышал, что государь
говорил об опасности, в которой находилось
государство, и
о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший
о только что состоявшемся постановлении дворянства.
Люди
говорили: «На кой нам прах еще нужна какая-то шайка бродячей сволочи!» Но Катков продолжал свою «лейб-агитацию» и печатал в своей «лейб-газете» то подлинные письма сносившегося с ним Ашинова, то сообщения
о том, что могут сделать в пользу России вооруженные товарищи этого атамана, укрывавшиеся в это время где-то не в нашем
государстве в камышах и заводях.
Средний человек, огромное большинство полуверующих, полуневерующих цивилизованных людей, тех, которые всегда без исключения жалуются на свою жизнь и на устройство нашей жизни и предвидят погибель всему, — этот средний человек на вопрос: зачем он сам живет этой осуждаемой им жизнью и ничего не делает, чтобы улучшить ее? — всегда вместо прямого ответа начнет
говорить не
о себе, а
о чем-нибудь общем:
о правосудии,
о торговле,
о государстве,
о цивилизации.
Большинство таких людей, считая себя нравственными и образованными людьми, будут серьезно
говорить и спорить
о троичности бога,
о божественности Христа, об искуплении, таинствах и т. п., или
о том, какая из двух политических партий имеет более шансов на успех, какой союз
государств более желателен, чьи предположения более основательны: социал-демократов или социалистов-революционеров, — но и те и другие совершенно согласно убеждены в том, что
о непротивлении злу насилием нельзя
говорить серьезно.
Но не
говоря уже
о всей несправедливости приложения отжившего закона возмездия к некоторым случаям насилия, оставляя безнаказанными самые ужасные и жестокие насилия, совершаемые
государством во имя суеверия будущего устройства, приложение грубого возмездия за насилия, совершаемые так называемыми разбойниками, ворами, кроме того явно неразумно и ведет прямо к противоположному той цели, ради которой совершается.