Неточные совпадения
"Будучи,
выше меры, обременены телесными упражнениями, —
говорит летописец, — глуповцы, с устатку, ни
о чем больше не мыслили, кроме как
о выпрямлении согбенных работой телес своих".
— Как бы графине Марье Борисовне — военное министерство, а начальником бы штаба княгиню Ватковскую, —
говорил, обращаясь к
высокой красавице фрейлине, спрашивавшей у него
о перемещении, седой старичок в расшитом золотом мундире.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем
выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она
говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно,
о себе самого
высокого мнения.
Лицо ее нарумянено, сквозь румяна проступают веснушки. Овальные, слишком большие глаза — неуловимого цвета и весело искрятся, нос задорно вздернут; она — тоненькая, а бюст —
высокий и точно чужой. Одета она скромно, в гладкое платье голубоватой окраски. Клим нашел в ней что-то хитрое, лисье. Она тоже
говорит о революции.
Кривобокая старуха Федосова
говорила большими словами
о сказочных людях, стоя где-то в стороне и
выше их, а этот чистенький старичок рассказывает
о людях обыкновенных, таких же маленьких, каков он сам, но рассказывает так, что маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту.
Он все топтался на одном месте,
говорил о француженках, которые отказываются родить детей,
о Zweikindersystem в Германии,
о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах
высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
— Оценки всех явлений жизни исходят от интеллигенции, и
высокая оценка ее собственной роли, ее общественных заслуг принадлежит ей же. Но мы, интеллигенты, знаем, что человек стесняется плохо
говорить о самом себе.
— Видела знаменитого адвоката, этого, который стихи пишет, он —
высокого мнения
о Столыпине, очень защищает его,
говорит, что, дескать, Столыпин нарочно травит конституционалистов левыми, хочет напугать их, затолкать направо поглубже. Адвокат — мужчина приятный, любезен, как парикмахер, только уж очень привык уголовных преступников защищать.
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает
о полицейском. Большой, плотный, он должен бы
говорить басом, но
говорит высоким, звонким тенором...
Изредка она
говорила с ним по вопросам религии, —
говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не
выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи
о религии начинались «между прочим», внезапно:
говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Хорошо, самозабвенно пел
высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что,
говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад
о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал...
Со дня на день ожидался манифест
о конституции, и Табаков, встряхивая рыжеватыми вихрами, повторяя уроки Спивак,
высоким тенором
говорил кому-то в саду...
О себе он наговорил чепухи, а на вопрос
о революции строго ответил, что об этом не
говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще
выше поднял его в глазах Бланш.
Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже
выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего.
Говорить с ним было не
о чем.
Любил он, например, очень часто
говорить о пустынножительстве и ставил «пустыню» несравненно
выше «странствий».
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого
высокого сорта: он родился на одной горе,
о которой подробно
говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до небес.
Тут были лавки с материями, мебельные; я любовался на китайскую мебель,
о которой
говорил выше, с рельефами и деревянной мозаикой.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты»
говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал
о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого
высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
— Именно! Ура! Вы пророк!
О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет, не ровня, вы
выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц
говорил себе: «Или мы разом с ним сойдемся друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся врагами до гроба!»
Петр Александрович Миусов,
о котором я
говорил уже
выше, дальний родственник Федора Павловича по его первой жене, случился тогда опять у нас, в своем подгородном имении, пожаловав из Парижа, в котором уже совсем поселился.
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..» А мне
высокий такой лакей
говорит: «Как об вас доложить прикажете?» Я
говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал
о деле переговорить».
Река Сеохобе длиной 22 км. Истоки ее приходятся против среднего течения Синанцы,
о которой упоминалось
выше. Она, собственно
говоря, состоит из 2 речек одинаковой величины, сливающихся вместе в 5 км от устья. Немного ниже Сеохобе принимает в себя справа еще один небольшой приток. Тут ходили изюбры целыми стадами. Рев уже окончился; самцы отабунили около себя самок; вскоре олени должны были разойтись поодиночке.
P.S. Я совсем забыла
говорить о другой мастерской, — но уж так и быть, в другой раз. Теперь скажу только, что старшая швейная развилась больше и потому во всех отношениях
выше той, которую я тебе описывала. В подробностях устройства между ними много разницы, потому что все применяется к обстоятельствам.
Но это не занимательно, я
говорю о тех его рассказах, превосходных, в которых серьезно изображается страстная,
высокая любовь.
Лично для меня это было превосходно, в его подписи я находил некоторую гарантию потому, что он делил ответственность, потому еще, что он часто, с особенным выражением,
говорил о своей
высокой честности и робеспьеровской неподкупности.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный,
высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне
говорить о войне.
Комната, в которой нас принимали, была, конечно, самая просторная в доме; ее заранее мыли и чистили и перед образами затепляли лампады. Стол, накрытый пестрою ярославскою скатертью, был уставлен тарелками с заедочками. Так назывались лавочные лакомства,
о которых я
говорил выше. Затем подавалось белое вино в рюмках, иногда даже водка, и чай. Беспрестанно слышалось...
Для меня характерно, что у меня не было того, что называют «обращением», и для меня невозможна потеря веры. У меня может быть восстание против низких и ложных идей
о Боге во имя идеи более свободной и
высокой. Я объясню это, когда буду
говорить о Боге.
К нам приехал новый директор, Долгоногов,
о котором я уже
говорил выше. Все, начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над собой авторитетную руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек по своему положению.
Когда же начнется настоящий валовой пролет и окажутся высыпки вальдшнепов, стрельба их получает особенную важность и самый
высокий интерес для настоящих охотников, тем более что продолжается очень недолго и что в это раннее время, после шестимесячного покоя, еще не насытилась охотничья жадность; не
говорю уже
о том, что вальдшнепы — дичь сама по себе первоклассная и что никогда никакой охотник не бывает к ней равнодушен.
О ней
говорят еще
высокие могилы-курганы, где лежат козацкие кости, где в полночь загораются огни, откуда слышатся по ночам тяжелые стоны.
Если мы применим все сказанное к сочинениям Островского и припомним то, что
говорили выше о его критиках, то должны будем сознаться, что его литературная деятельность не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями.
Есть такие идеи, есть
высокие идеи,
о которых я не должен начинать
говорить, потому что я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил…
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал
о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) —
выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал
о ней молву по миру — а ведь это, что ни
говорите, приятно.
— Что
высокий! Об нем никто не
говорит,
о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
— Ах! Ты не про то! — закричал Лихонин и опять
высоким слогом начал
говорить ей
о равноправии женщин,
о святости труда,
о человеческой справедливости,
о свободе,
о борьбе против царящего зла.
Отец рассказывал подробно
о своей поездке в Лукоянов,
о сделках с уездным судом,
о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою
высокую трость,
говорил, что верить судье не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
Нетронутая трава стояла стеной, в пояс вышиною, и крестьяне
говорили: «Что за трава! медведь медведем!» [Я никогда не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения, употребляемого также, когда говорилось
о густом,
высоком несжатом хлебе: как тут прошел медведь!
Старик уже отбросил все мечты
о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, —
говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Роста он был
высокого; сильная сутуловатость как бы
говорила о бремени вынесенных Тыбурцием несчастий; крупные черты лица были грубо-выразительны.
Он всегда
говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам думал, гвардейской золотой молодежи. Он был
о себе
высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин, прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда
говорил, делал усталые, небрежные жесты.
Палагея Ивановна
высокая и полная женщина; должно полагать, что смолоду она была красавицей, потому, во-первых, что черты лица ее и доселе
говорят еще
о прошедшей красоте, а во-вторых, потому, что женщина с истинно добрым сердцем, по мнению моему, должна, непременно должна быть красавицей.
Я слишком достаточно
говорил выше (III)
о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю, что она основана на тех же началах, как и в былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
«Я не задыхаюсь от радости, как животное, —
говорил он сам себе, — дух не замирает, но во мне совершается процесс важнее,
выше: я сознаю свое счастье, размышляю
о нем, и оно полнее, хотя, может быть, тише…
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает.
О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а
говорил сухо и просто, что надо дело делать.
Скоро Александр перестал
говорить и
о высоких страданиях и
о непонятой и неоцененной любви. Он перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.
Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на мое руководство, просил советов…
говорил высоким слогом
о современных успехах ума,
о стремлениях человечества…
о практическом направлении века — ну вот тебе!
Его
высокая, бескорыстная душа была достойна мученического венца!» Потом Джемма изъявляла свое сожаление
о том, что жизнь Санина, по-видимому, так дурно сложилась, желала ему прежде всего успокоения и душевной тишины и
говорила, что была бы рада свидеться с ним — хотя и сознает, как мало вероятно подобное свиданье…
Я как-то
говорил о наружности этого господина:
высокий, курчавый, плотный парень, лет сорока, с багровым, несколько опухшим и обрюзглым лицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками, с маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и с зарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида.