Бенис, видимо, обрадовался, сел подле меня и начал
говорить об отъезде моей матери, о необходимости этого отъезда для ее здоровья, о вредных следствиях прощанья и о том, как должен вести себя умненький мальчик в подобных обстоятельствах, любящий свою мать и желающий ее успокоить…
Неточные совпадения
Хотя Иван Федорович и
говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что в ту минуту и не думал
об отъезде, по крайней мере совсем не мыслил, что, поутру проснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан.
Не
говоря об отце, который продолжал вести свою обычную замкнутую жизнь, даже матушка как-то угомонилась с
отъездом детей и, затворившись в спальне, или щелкала на счетах и писала, или раскладывала гранпасьянс.
Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его
отъезда; но
об этом, равно как и о приключениях князя в Москве и вообще в продолжение его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений.
Я решился до времени не
говорить Наташе
об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она останется одна, по
отъезде Алеши. В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была не та.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что
говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича
об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
— Не по его только предсказанию все это вышло, —
говорила, бывало,
об этом Ольга Федотовна, никогда не забывавшая ни одной мелочи своего
отъезда за границу и особенно своего скорого и странного оттуда возвращения.
— Да ей-богу же нет…
Говорят вам, он уезжает и даже письменно извещает
об этом своих знакомых. Оно, если хотите, с некоторой точки зрения, недурно; но
отъезд его помешал осуществиться одному удивительнейшему предприятию, о котором мы начали было толковать с вашим братом.
Узнав, что Наташа не знает
об его предложении, Ардальон Семеныч просил не
говорить ей ни слова до его
отъезда.
Поговорив весело о приданом, которое по молодости Наташи не было приготовлено и за которым надобно было ехать или посылать в Москву,
об отделе дочери и устройстве особой деревни, имеющей состоять из двухсот пятидесяти душ, о времени, когда удобнее будет сыграть свадьбу, Болдухины пришли к тому, как теперь поступить с Шатовым, которому дано слово не
говорить с дочерью
об его намерении до его
отъезда.
С
отъезда Серафимы они еще ни разу не
говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И
говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
— На другой день после вашего
отъезда. Она против обыкновения не скучала. Меньше
об вас
говорила. Была веселее, чем прежде, кокетливее… Чаще стала совершать продолжительные прогулки… Я этому радовалась…
— Ах, ежели бы кто знал, как мне всё, всё равно теперь. — сказала она. — Разумеется, я ни за что́ не желала бы уехать от него… Алпатыч мне
говорил что-то
об отъезде…
Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
— Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, — помолчав немного, сказала m-lle Bourienne. — Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моею любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас?
Говорил он с вами
об отъезде? — спросила она