Неточные совпадения
Хлестаков. Я не шутя вам
говорю… Я
могу от любви свихнуть с ума.
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не
мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и
говорить про губернаторов…
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», — и так, право, обрадовалась, что не
могла говорить.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не
могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не
можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Я раз слушал его: ну, покамест
говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не
могу вам сказать, что с ним сделалось.
Хлестаков. Да что ж жаловаться? Посуди сам, любезный, как же? ведь мне нужно есть. Этак
могу я совсем отощать. Мне очень есть хочется; я не шутя это
говорю.
Анна Андреевна. Ну,
может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уж, лишь бы только. «А, —
говорит себе, — дай уж посмотрю на нее!»
Ни с кем не
говорила я,
А старика Савелия
Я видеть не
могла.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит,
может, будешь видеть", — и был таков.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и
говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я
могу! я еще очень
могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
От этого самого господин градоначальник не
могли говорить внятно или же
говорили с пропуском букв и слогов.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться не
может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не
говорит ни уму, ни сердцу и что ясен только закон.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не
мог говорить.
— Догадываюсь, но не
могу начать
говорить об этом. Уж поэтому ты
можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не
мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не
может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он не
может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Николай Левин продолжал
говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не
могут выйти из своего скотского положения.
Это важно»,
говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение для него лично не
могло иметь никакой важности, а разве только портило в глазах других людей его поэтическую роль.
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не
мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не
мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор
говорит, что
может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
«Еще раз увижу, —
говорил он себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется,
может быть».
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что
говорила мать. Они и не
могли верить, потому что не
могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не
могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей
говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, —
говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И,
может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы
говоря, что это не
может радовать его. Графиня Лидия Ивановна знала хорошо, что это одна из его главных радостей, хотя он никогда и не признается в этом.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого
говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не
могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами
говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не
могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Не
могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я
говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Не
говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не
могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что
могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
Он не
мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев,
говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве.
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе
говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не
могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками
говорить то, чего бы мальчик не понял.
«
Говорить о своей вине и своем раскаянии я не
могу, потому что…»
— Как ты одеваешься без меня? Как… — хотела она начать
говорить просто и весело, но не
могла и опять отвернулась.
— Зачем ты
говоришь мне это? — сказала она. — Разве я
могу сомневаться в этом? Если б я сомневалась…
Говоря это, Степан Аркадьич тонко улыбался. Левин тоже не
мог не улыбнуться.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. —
Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я
говорю, я
говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь
могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни женщины.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не
могла сказать матери, которой она не
говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Одно, что я
могу сказать против, это то, что, потеряв Marie, я
говорил себе, что останусь верен ее памяти.
Но хорошо было
говорить так тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Да, но спириты
говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не
может быть новая сила, если она….
«Я не
могу просить ее быть моею женой потому только, что она не
может быть женою того, кого она хотела»,
говорил он сам себе.
Она чувствовала, что в эту минуту не
могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела
говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав
говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не
мог говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
— Бетси
говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я сказала, что я не
могу принять его.
— Да, да! —
говорил он. Очень
может быть, что ты прав, — сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий
говорил — он тебя встретил, — что ты в каком-то унынии, всё о смерти
говоришь…
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не
может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий,
говорить о философии.
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько раз хотела начать
говорить, но не
могла. Он ждал.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?»
говорил он себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.