Неточные совпадения
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и была
в отчаянии, что не застала вас. Она
говорит, что вы настоящая героиня
романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов ей
говорит, что она и так их делает.
Она попросила Левина и Воркуева пройти
в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает
в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной
романа для детей.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала
в Петербурге, где-нибудь
в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством.
В ее воображении вы сделались героем
романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала,
говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный
роман; вдруг
в глухую полночь, когда все уже спало
в доме, раздается
в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Чичиков никогда не чувствовал себя
в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком,
говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ, и стал читать Собакевичу послание
в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального
романа И.-В.
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего
романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце
говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал
в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
Ее сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные
романаМы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и
в наших именах
(Не
говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
(Библ.)] а об устрицах
говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов
в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины
в лесу», [«Алексис, или Хижина
в лесу» — сентиментально-нравоучительный
роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
— Так это было тяжко, так несчастно… Ну, — хорошо,
говорю, хорошо, уходите! А утром — сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как
в благонравном английском
романе. Очень глупо и трогательно.
— С неделю тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще —
роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось,
говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Толстенькая и нескладная, она часто
говорила о любви, рассказывала о
романах, ее похорошевшее личико возбужденно румянилось,
в добрых, серых глазах светилось тихое умиление старушки, которая повествует о чудесах, о житии святых, великомучеников.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет
в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее
романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Она
говорила о студентах, влюбленных
в актрис, о безумствах богатых кутил
в «Стрельне» и у «Яра», о новых шансонетных певицах
в капище Шарля Омона, о несчастных
романах, запутанных драмах. Самгин находил, что
говорит она не цветисто, неумело, содержание ее рассказов всегда было интереснее формы, а попытки философствовать — плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы...
— Да-с, —
говорил он, — пошли
в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве
в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как
роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент
в Симферополе тоже пулю
в голову себе. На двух концах России…
—
Говорят, вышел он от одной дамы, — у него тут
роман был, — а откуда-то выскочил скромный герой — бац его
в упор, а затем — бац
в ногу или
в морду лошади, которая ожидала его, вот и все!
Говорят, — он был бабник,
в Москве у него будто бы партийная любовница была.
—
В Москве я видела Алину — великолепна! У нее с Макаровым что-то похожее на
роман; платонический, —
говорит она. Мне жалко Макарова, он так много обещал и — такой пустоцвет! Эта грешница Алина… Зачем она ему?
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, —
говорил Диомидов, — наказывать за то, что они
в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да
романы…
— Лидия — смешная! Проклинала Столыпина, а теперь — благословляет.
Говорит: «Перестроимся по-английски;
в центре — культурное хозяйство крупного помещика, а кругом — кольцо фермеров». Замечательно!
В Англии — не была, рассуждает по
романам, по картинкам.
Почему-то невозможно было согласиться, что Лидия Варавка создана для такой любви. И трудно было представить, что только эта любовь лежит
в основе прочитанных им
романов, стихов,
в корне мучений Макарова, который становился все печальнее, меньше пил и
говорить стал меньше да и свистел тише.
— Жил
в этом доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды
в год переводил по тысяче рублей во Францию,
в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «
Роман?» — «Нет,
говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
Неожиданный
роман приподнял его и укрепил подозрение
в том, что о чем бы люди ни
говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой.
Как раньше, Любаша начала устраивать вечеринки, лотереи
в пользу ссыльных, шила им белье, вязала носки, шарфы; жила она переводами на русский язык каких-то
романов, пыталась понять стихи декадентов, но
говорила, вздыхая...
— Ты ли это, Илья? —
говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил
в Кудрино; там,
в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них
романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли
в твой
роман? Пишешь ли ты его? Если пишешь, то сократи эту драму
в двух следующих словах. Вот тебе ключ, или «le mot de l’enigme», [ключ к загадке (фр.).] — как
говорят здесь русские люди, притворяющиеся не умеющими
говорить по-русски и воображающие, что
говорят по-французски.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял
в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда
говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Он там
говорил о себе
в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии о своем
романе, он предполагал выработать этот очерк и включить
в роман, как эпизод.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание
в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о
романе, о котором он
говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Если скульптура изменит мне (Боже сохрани! я не хочу верить: слишком много
говорит за), я сам казню себя, сам отыщу того, где бы он ни был — кто первый усомнился
в успехе моего
романа (это — Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я — неудачник!
Никто не может сказать — что я не буду один из этих немногих… Во мне слишком богата фантазия. Искры ее, как вы сами
говорите, разбросаны
в портретах, сверкают даже
в моих скудных музыкальных опытах!.. И если не сверкнули
в создании поэмы,
романа, драмы или комедии, так это потому…»
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз»,
говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
[Понимаешь? (франц.)]) и
в высшей степени уменье
говорить дело, и
говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми
говорят у нас
в романах и на сцене «настоящие русские люди».
Разве я не вечный путешественник, как и всякий, у кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага», как
говорили в старых
романах?
Селенин, всегда занятый и мало бывавший
в свете, очевидно, ничего не слыхал о
романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не нужно
говорить о своих отношениях к Масловой.
— Шикарный немец, —
говорил поживший
в городе и читавший
романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была
в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой.
В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
— Да очень просто: взяла да ушла к брату… Весь город об этом
говорит. Рассказывают, что тут разыгрался целый
роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте себе, он давно уже был влюблен
в Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена
в него…
Роман, настоящий
роман! Помните тогда этот бал у Ляховского и болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
Вот про этого-то Алексея мне всего труднее
говорить теперешним моим предисловным рассказом, прежде чем вывести его на сцену
в романе.
Рахметов просидит вечер,
поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий
в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе
говорю, что когда Рахметов,
поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом
в моем
романе.
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь,
говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей,
в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель
говорит: я понимаю, к чему идет дело;
в жизни Веры Павловны начинается новый
роман;
в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен
в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
Одна лекция осталась у меня
в памяти, — это та,
в которой он
говорил о книге Мишле «Le Peuple» [«Народ» (фр.).] и о
романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он
в ней живо коснулся живого и современного интереса.
Я
говорил уже, что философские мысли мне приходили
в голову
в условиях, которые могут показаться не соответствующими,
в кинематографе, при чтении
романа, при разговоре с людьми, ничего философского
в себе не заключающем, при чтении газеты, при прогулке
в лесу.
Собственно
говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых
романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые
в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны даже как уродливая случайность.
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если прямо не
говорят, то так думают. Я им всем
в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама не понимаю, что вру и какие слова
говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже не маленькая, что я еще два года назад нарочно два
романа Поль де Кока прочла, чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть
в обморок не упала.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор
романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время
в России, о которой пишет
в книге «Десять лет изгнания».]
говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
«Что же,
говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, —
в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку
в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин,
говорит, не любил ее?..
— Ты только испишешься, Ваня, —
говорит она мне, — изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот
в два года по одной повести пишет, а N*
в десять лет всего только один
роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
Ну как
в самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять
романы, а потому до времени их обманывал,
говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты
в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый
роман, подвигается ли?
— Я своего мужа не люблю, —
говорила она медленно, точно
в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно
говорить, — но мы, женщины, никогда не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский
роман! Но он от одного его имени приходит
в бешенство.
Роман ее был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно, как внезапно приехал. Он не был особенно нежен с нею, ничего не обещал, не
говорил о том, что они когда-нибудь встретятся, и только однажды спросил, не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он не зашел к ней проститься, а только, проезжая
в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем
в окно.
Оговариваюсь, впрочем, что
в расчеты мои совсем не входит критическая оценка литературной деятельности Зола.
В общем я признаю эту деятельность (кроме, впрочем, его критических этюдов) весьма замечательною и
говорю исключительно о"Нана", так как этот
роман дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа.