Неточные совпадения
Пили чай со сливками, с сухарями и, легко переходя с темы на тему,
говорили о книгах, театре, общих знакомых. Никонова сообщила: Любаша переведена из больницы
в камеру, ожидает, что ее скоро вышлют. Самгин заметил: о партийцах, о революционной работе она
говорит сдержанно, неохотно.
— Живей, что ль, поворачивайся там, Маслова,
говорю! — крикнул старший надзиратель
в дверь
камеры.
— Ну, девка, заживешь теперь, —
говорила Кораблева Масловой, когда она вернулась
в камеру. — Видно, здорово
в тебя втреснувши; не зевай, пока он ездит. Он выручит. Богатым людям всё можно.
Англичанин, раздав положенное число Евангелий, уже больше не раздавал и даже не
говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно, подавили и его энергию, и он шел по
камерам, только приговаривая «all right» [«прекрасно»] на донесения смотрителя, какие были арестанты
в каждой
камере. Нехлюдов шел как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая всё ту же усталость и безнадёжность.
Разве три министра, один не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно
в камере пэров и
в низшей
камере,
в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» —
говорил обиженный мельник,
в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и
говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения,
в разных частях света, наипаче
в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат
в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще
в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто
в печатном деле обращается
в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками
в областях, их,
в пользу апостольской
камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать
в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
— Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою ногу, первым делом тогда забежал ко мне показать. Но черносвитовская нога изобретена несравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница жена его,
в продолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная нога. «Если ты, —
говорит, когда я заметил ему все нелепости, — если ты
в двенадцатом году был у Наполеона
в камер-пажах, то и мне позволь похоронить ногу на Ваганьковском».
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут
в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не
говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
В общей
камере он жил среди двадцати человек, как будто был один, никого не видел, ни с кем не
говорил и всё так же мучался. Особенно тяжело ему было, когда все спали, а он не спал и попрежнему видел ее, слышал ее голос, потом опять являлись черные с своими страшными глазами и дразнили его.
И так до трех раз он спросил ее. Но она всё-таки ничего не сказала. И он проснулся. С тех пор ему легче стало, и он как бы очнулся, оглянулся вокруг себя и
в первый раз стал сближаться и
говорить с своими товарищами по
камере.
—
В казамат его, каналью, засажу! —
говорил градоначальник, расхаживая с своей клюкой по присутственной
камере.
Довольно спокойно пришел юноша
в карцер и сам себя посадил
в одну из трех
камер, за железную решетку, на голую дубовую нару, а карцерный дядька Круглов, не
говоря ни слова, запер его на ключ.
— Живет и почти явно это делает; сверх того, чудит еще черт знает что: ревнует ее ко всем, вызывает на дуэль… —
говорил камер-юнкер; но так как
в это время было окончательно изготовлено заемное письмо и его следовало вручить Миропе Дмитриевне, а она, с своей стороны, должна была отсчитать десять тысяч камер-юнкеру, то обряд этот прекратил разговор об Аггее Никитиче.
Шел камер-юнкер собственно
в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком, то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и
говорил...
Одного этого обстоятельства достаточно было, чтобы у Аггея Никитича вся кровь прилила
в голову и он решился на поступок не совсем благородный — решился подслушать то, что
говорили пани Вибель и камер-юнкер, ради чего Аггей Никитич не вошел
в самый будуар, а, остановившись за шерстяной перегородкой, разделявшей боскетную на две комнаты, тихо опустился на кресло, стоявшее около умывальника, у которого Екатерина Петровна обыкновенно чистила по нескольку раз
в день зубы крепчайшим нюхательным табаком, научившись этому
в Москве у одной своей приятельницы, говорившей, что это — божественное наслаждение, которое Екатерина Петровна тоже нашла божественным.
— Кажется, так; помню только, что у него какое-то дурацкое имя, —
говорил камер-юнкер, — а между тем он
в этом городишке разыгрывает роль какого-то льва… Пленил жену аптекаря, увез ее от мужа и живет с ней…
— Сейчас этот… — начал Аггей Никитич с дрожащими губами и красный до багровости, — здешний камер-юнкер оскорбил честь полка,
в котором я служил… Он одной знакомой мне даме
говорил, что нас, карабинеров, никто
в Москве не приглашает на балы, потому что мы обыкновенно подбираем там фрукты и рассовываем их по карманам своим.
Это они
говорили, уже переходя из столовой
в гостиную,
в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав
в это мгновение какой-то шум
в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и
в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Что же касается до Райского и Веретьева, то первый из них не решался выйти
в отставку, потому что боялся огорчить бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно
говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения,
в обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй, еще больше.
— Ничего не страшно!.. Я во многих острогах был…
в разных городах… Я, брат, к господам прилип там… И барыни были тоже… настоящие! На разных языках
говорят. Я им
камеры убирал! Весёлые, черти, даром что арестанты!..
И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли,
говорили — и вдруг ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец — и вдруг как-то ушли. Вернувшись
в камеру, Сергей лег на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.
Быстро несколько раз прошелся по
камере и к новому, величайшему удивлению наблюдавшего
в глазок солдата — быстро разделся догола и весело, с крайней старательностью проделал все восемнадцать упражнений; вытягивал и растягивал свое молодое, несколько похудевшее тело, приседал, вдыхал и выдыхал воздух, становясь на носки, выбрасывал ноги и руки. И после каждого упражнения
говорил с удовольствием...
И если бы собрались к ней
в камеру со всего света ученые, философы и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры и петли и стали доказывать, что смерть существует, что человек умирает и убивается, что бессмертия нет, — они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще смерти можно
говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива
в смерти, как была жива
в жизни?
Катерина Львовна, ни слова не
говоря более, юркнула
в камеру, растормошила на нарах свою сумочку и опять торопливо выскочила к Сергею с парою синих болховских шерстяных чулок с яркими стрелками сбоку.
Про мрачного Свищева, писавшего фельетончики «По
камерам мировых судей»,
говорили в виде дружеской шутки: «Свищев крупный шантажист, он меньше трех рублей не берет».
Если бы Капендюхин попробовал остановить Вавилу, Вавило, наверное, ушел бы из
камеры, но, не встретив сопротивления, он вдруг ослабел и, прислонясь к стене, замер
в недоумении, от которого кружилась голова и дрожали ноги. Городовой, растирая пальцем пепел у себя на колене, лениво
говорил о том, что обыватели озорничают, никого не слушаются, порядок пропал.
— Ну! — сказал он наконец, тряхнув головой. — Что уж тут, сами понимаете: каторга не свой брат. Так уж… что было, чего не было… только
в этот вечер пошел у них
в камере дым коромыслом: обошли, околдовали,
в лоск уложили и старшого, и надзирателя, и фершала. Старшой так,
говорили, и не очухался… Сами знаете, баба с нашим братом что может сделать… А тут о головах дело пошло… Притом же — сонного
в хмельное подсыпали…
Глянул я к нему
в оконце, вижу: ходит старик по
камере, железы за ним волочатся, да все что-то сам себе
говорит.
Больше
говорить не хотелось, да и не было надобности, — мы понимали друг друга. На нас глядели и
говорили за нас темные стены, углы, затканные паутиной, крепко запертая дверь…
В окно врывались волны миазмов, и некуда было скрыться. Сколько-то нам придется прожить здесь: неделю, две?.. Нехорошо, скверно! А ведь вот тут, рядом, наши соседи живут не одну неделю и не две. Да и
в этой
камере после нас опять водворится жилец на долгие месяцы, а может, и годы…
— Не знаю: темно было — не видал… Постоял
в моей
камере минутку и вышел… и именно так, как вот вы
говорите, — вынул из двери моей ключ и отпер соседскую
камеру. Минутки через две я услышал хрипенье, а потом возню. Думал я, что это сторож ходит и возится, а хрипенье принял за храп, а то бы я поднял шум.
Так
говорили, и когда на волю выпускали, и когда уводили на казнь. Вчера выпустили одну из дам, сидевших по доносу прислуги: все писали письма, чтобы передать с нею на волю. Теперь никто. И украдкою все с соболезнованием и ужасом поглядывали на Катю. Ясно было, — все они понимают, что ее переводят
в страшную
камеру В.
За гробом поплелись сановные лица и приятели покойного. Камер-юнкер пошел слева; сзади нес свой византийский лик Взломцев; курносый, нахальный профиль Краснопёрого,
в шитом воротнике и белом галстуке,
говорил скорей о молебне с водосвятием по поводу полученной «святыя Анны», чем о погребении друга и приятеля… Нетов шел без шляпы, все такой же возбужденный, кидая кругом быстрые взгляды,
говорил то с тем, то с другим знакомым.
Из городской тюрьмы, где
в одиночной
камере все продолжала сидеть княжна, шли другие рассказы.
Говорили, что арестантка изнуряет себя постом и молитвою, читает священные книги, не спит по ночам.
Мы
говорим «
в обществе», так как, несмотря на то, что Калисфения была назначена «камер-юнгферой» к девицам Энгельгардт, она ни одного дня не исполняла эту должность.
Но когда прошел день, другой, третий, прошла неделя, другая, третья
в грязной, сырой, наполненной насекомыми
камере и
в одиночестве и невольной праздности, прерываемой только перестукиваниями с товарищами заключенными, передававшими все недобрые и нерадостные вести, да изредка допросами холодных, враждебных людей, старавшихся выпытывать от него обвинения товарищей, нравственные силы его вместе с физическими постоянно ослабевали, и он только тосковал и желал, как он
говорил себе, какого-нибудь конца этого мучительного положения.
— Арестантик тут,
в нашей
камере, увидал ваше степенство, — позови,
говорит, его ко мне.
— Во тут,
в нашей
камере. Покличь,
говорит, того барина.
Так думали, глядя на старика, и Меженецкий, и его сотоварищи по
камере. Старик же хорошо знал, что
говорил, и то, что он
говорил, имело для него ясный и глубокий смысл. Смысл был тот, что злу недолго остается царствовать, что агнец добром и смирением побеждает всех, что агнец утрет всякую слезу, и не будет ни плача, ни болезни, ни смерти. И он чувствовал, что это уже совершается, совершается во всем мире, потому что это совершается
в просветленной близостью к смерти душе его.
Все
камеры были закрыты, исключая одной той,
в которой были новые революционеры. Подходя к ней, Меженецкий услышал смех ненавистной ему брюнетки и трескучий, решительный голос Романа. Они, очевидно,
говорили про него. Меженецкий остановился слушать. Роман
говорил...