Неточные совпадения
Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию; что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над
городом и сосет у сонных обывателей кровь.
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего
города, как вдруг Бородавкина не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его не оказалось.
Напоминанием об опасном хождении, —
говорит он, — жители
города Глупова нимало потревожены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно
в оном упражнялись.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что
в других
городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается
в «Летописи».
— «Да, шаловлив, шаловлив, —
говорил обыкновенно на это отец, — да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят
в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда!
город узнает, назовет его совсем собакой.
— Нет, матушка не обижу, —
говорил он, а между тем отирал рукою пот, который
в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она
в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится
в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой
в руках, на простой тележке и отправляйтесь по
городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска
в тюрьму такого-то
города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя
в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы
в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и
в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где,
в каких местах шатаешься?
— Управитель так и оторопел,
говорит: «Что вам угодно?» — «А!
говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да
в город, да полтора года и просидел немец
в тюрьме.
«Вот, посмотри, —
говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, — какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так, как был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует
город Торжок благодаря халатным побужденьям русской натуры, и, по-шотландски,
в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем
в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как
говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело
в совершенное недоумение почти всего
города.
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его
в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши
в этот
город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было
в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь
город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем
говорить.
Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что
в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего
говорить, слил им пулю порядочную.
— Пан полковник, пан полковник! —
говорил жид поспешным и прерывистым голосом, как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был
в городе, пан полковник!
А потом опять утешится, на вас она все надеется:
говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет
в свой
город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
— Случилось это у них утром, — продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. — После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать
в город, потому что она всегда
в таких случаях
в город ездила; кушала за обедом,
говорят, с большим аппетитом…
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь
город заговорит про него, он влезает
в лучшее общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот об чем
поговорить нам с вами следует.
Какие вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите,
говорит, завтра поутру
в ее комнату и не
говорите, от кого». А ведь знает, плутишка, что я не утерплю — скажу. Я его просила посидеть, не остался; с каким-то иностранцем ездит,
город ему показывает. Да ведь шут он, у него не разберешь, нарочно он или вправду. «Надо,
говорит, этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!» Хотел к нам привезти этого иностранца. (Взглянув
в окно.) А вот и Мокий Парменыч! Не выходи, я лучше одна с ним потолкую.
— Знаешь ли что? —
говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне
в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой
в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся,
город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах
говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже
говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит
в то, что
говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей
города.
— Ну, чего он
говорит, господи, чего он
говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые
в деревнях живут когда? Э-эх, — не видано, чтобы богатый
в деревне вырос, это он
в городе, на легком хлебе…
Красива, богата,
говорят — умна и якобы недоступна вожделениям плоти, пользуется
в городе почетом, а
в общем — темная баба!
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над
городом. Самгин смотрел на них
в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает
в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди делали,
говорили, отражалось
в нем, как на поверхности зеркала.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет
в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
— У нас, на даче, был такой мужичок, он смешно
говорил: «
В городе все играют и каждый человек приспособлен к своей музыке».
— Простите, — сказал он тихо, поспешно, с хрипотцой. — Меня зовут — Марк Изаксон, да! Лицо весьма известное
в этом
городе. Имею предупредить вас: с вами
говорил мошенник, да. Местный парикмахер, Яшка Пальцев, да. Шулер, игрок. Спекулянт. Вообще — мерзавец, да! Вы здесь новый человек… Счел долгом… Вот моя карточка. Извините…
Этой части
города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги,
говоря негромко, неуверенно...
— Странный
город, —
говорила Спивак, взяв Клима под руку и как-то очень осторожно шагая по дорожке сада. — Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня — первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как
в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
А минутами ему казалось, что он чем-то руководит, что-то направляет
в жизни огромного
города, ведь каждый человек имеет право вообразить себя одной из тех личностей, бытие которых окрашивает эпохи. На собраниях у Прейса, все более многолюдных и тревожных, он солидно
говорил...
Как всегда, ее вкусный голос и речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который
говорит о забавном, о капризе своем. Только на месте,
в незнакомом и неприятном купеческом
городе, собираясь
в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать
в краже документов. Это возмутило его.
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама
говорила фразы, не совсем обыкновенные
в ее устах. Нашла, что
город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как работают тысячи людей.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин.
Говорили негромко и ничего не оставляя
в памяти Самгина;
говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь
город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер,
в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами.
В общем было как-то слепо и скучно.
— Вчера, у одного сочинителя, Савва Морозов сообщал о посещении промышленниками Витте.
Говорил, что этот пройдоха, очевидно, затевает какую-то подлую и крупную игру. Затем сказал, что возможно, — не сегодня-завтра, —
в городе будет распоряжаться великий князь Владимир и среди интеллигенции, наверное, будут аресты. Не исключаются, конечно, погромы редакций газет, журналов.
Внимание, так наглядно выраженное крупными жителями маленького, затерянного
в болотах
города, возбуждало красноречие и чем-то обнадеживало Клима Ивановича, наблюдая за ними, он попутно напомнил себе, что таких — миллионы, и продолжал
говорить более смело, твердо.
Он снова начал о том, как тяжело ему
в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак,
город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они
в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально
говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
Но есть другая группа собственников, их — большинство, они живут
в непосредственной близости с народом, они знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи
в предметы материальной культуры,
в вещи, я
говорю о мелком собственнике глухой нашей провинции, о скромных работниках наших уездных
городов, вы знаете, что их у нас — сотни.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум
города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум
в темную щель, прорванную ею
в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней
в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо
говорил ему...
— Ну, и не
говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного
в глухом уездном
городе.
— Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие
в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники
говорят, что голубятник он плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он — не глуп. Но я думаю, что кончит плохо…
Лидия села
в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума
в Крым.
Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов,
городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
В свою очередь Самгина широко осведомлял обо всем
в городе Иван Дронов. Посмеиваясь, потирая руки, гримасничая, он
говорил...
И еще раз убеждался
в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать
в нескольких
городах провинции, тоже начинала
говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены
в нем, как пыль
в луче солнца.
— Тетка права, — сочным голосом, громко и с интонациями деревенской девицы
говорила Марина, —
город — гнилой, а люди
в нем — сухие. И скупы, лимон к чаю режут на двенадцать кусков.
Это — Фиона Трусова, ростовщица, все
в городе считают ее женщиной безжалостной, а она
говорит, что ей известен «секрет счастливой жизни».
А
в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его,
в то же время
говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как
в трактире. Все это заставило Самгина уехать
в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них,
говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
«
В городе, наверное,
говорят пошлости о моем отношении к Марине».
Ел человек мало, пил осторожно и
говорил самые обыкновенные слова, от которых
в памяти не оставалось ничего, —
говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает
город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.