Неточные совпадения
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала
вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и
поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
Я
говорю: «Ну, Ассоль, это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а
вокруг посмотри: все в работе, как в драке».
— Место — неуютное. Тоскливо. Смотришь
вокруг, —
говорил Дмитрий, — и возмущаешься идиотизмом власти, их дурацкими приемами гасить жизнь. Ну, а затем, присмотришься к этой пустынной земле, и как будто почувствуешь ее жажду человека, — право! И вроде как бы ветер шепчет тебе: «Ага, явился? Ну-ко, начинай…»
Говоря медленно, тягуче, он поглаживал левую сторону шеи и как будто подталкивал челюсть вверх, взгляд мутных глаз его искал чего-то
вокруг Самгина, как будто не видя его.
— Вы видели, —
вокруг его все люди зрелого возраста и, кажется, больше высокой квалификации, — не ответив на вопрос,
говорил Туробоев охотно и раздумчиво, как сам с собою.
Одетая, как всегда, пестро и крикливо, она
говорила так громко, как будто все люди
вокруг были ее добрыми знакомыми и можно не стесняться их. Самгин охотно проводил ее домой, дорогою она рассказала много интересного о Диомидове, который, плутая всюду по Москве, изредка посещает и ее, о Маракуеве, просидевшем в тюрьме тринадцать дней, после чего жандармы извинились пред ним, о своем разочаровании театральной школой. Огромнейшая Анфимьевна встретила Клима тоже радостно.
Говорил, конечно, то же самое: что стремление объединить людей
вокруг справедливости ведет к погибели человека.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что
говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки
вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
Эти новые мысли слагались очень легко и просто, как давно уже прочувствованные. Соблазнительно легко. Но мешал думать гул голосов
вокруг. За спиной Самгина, в соседнем отделении, уже началась дорожная беседа,
говорило несколько голосов одновременно, — и каждый как бы старался прервать ехидно сладкий, взвизгивающий голосок, который быстро произносил вятским говорком...
Вокруг лампы суетливо мелькали серенькие бабочки, тени их скользили по белой тужурке Макарова, всю грудь и даже лицо его испещряли темненькие пятнышки, точно тени его торопливых слов. Клим Самгин находил, что Макаров
говорит скучно и наивно.
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии,
говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит
вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах.
Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! —
говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь
вокруг.
В лесу те же деревья, но в шуме их явился особенный смысл: между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы не просто трещат и щебечут, а все что-то
говорят между собой; и все
говорит вокруг, все отвечает ее настроению; цветок распускается, и она слышит будто его дыхание.
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» —
говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась
вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
— Нет, нет, —
говорил он, наслаждаясь этой сценой, — как можно губить мать семейства!.. Ведь у вас есть дети — а где ваши дети? — спросил он, оглядываясь
вокруг. — Что вы мне не покажете их?
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! —
говорила старуха, дико озираясь
вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
— Что это, видно, папа не будет? — сказала она, оглядываясь
вокруг себя. — Это невозможно, что вы
говорите! — тихо прибавила потом.
— Что я, где я? —
говорила она, ворочая
вокруг себя изумленными глазами. — Стыд… стыд… — отрывисто вскрикивала она, — Боже мой, стыд… да, жжет — вот здесь!
— Если б он знал! —
говорил Райский, боязливо ворочая глазами
вокруг и останавливая их на ее профиле.
Я запомнил себя в комнате Версилова, на его диване; помню
вокруг меня лица Версилова, мамы, Лизы, помню очень, как Версилов
говорил мне о Зерщикове, о князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня.
Мы толпой стояли
вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков не было. «Нет, уж кончено, —
говорили некоторые, — она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали руки и ноги неосторожным.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами
вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» —
говорил он.
«Вон, например, у вас заметен недостаток в первых домашних потребностях: окна заклеены бумагой, —
говорил адмирал, глядя
вокруг себя, — от этого в комнатах и темно, и холодно; вам привезут стекла, научат, как это делать.
Человек пять иркутских купцов размещались
вокруг стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво
говорили об их занятиях.
«Он постоянно обрызгивается водою, —
говорит старшая сестра: — видишь, из каждой колонны подымается выше полога маленький фонтан, разлетающийся дождем
вокруг, поэтому жить здесь прохладно; ты видишь, они изменяют температуру, как хотят».
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски
вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много
говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я тебе велю?
— Небольшой последовавший за сим кашель и устремление глаза исподлобья
вокруг давало догадываться, что голова готовится
говорить о чем-то важном.
В сравнении с матерью всё
вокруг было маленькое, жалостное и старое, я тоже чувствовал себя старым, как дед. Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы тяжелой теплой рукой, она
говорила...
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё
вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня,
говоря...
Дед медленно обходил
вокруг воза и
говорил негромко...
Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая
вокруг,
говорит ласково и радостно...
Дюрталь еще не верил и не обратился, когда
говорил уже: «Меня захватило католичество, я опьянен его атмосферой ладана и воска, я блуждаю
вокруг него, тронутый до слез его молитвами, плененный до глубины души его псалмами и пением.
Когда говеют кандальные или живущие в Воеводской и Дуйской тюрьмах, то
вокруг церкви стоят часовые, и это,
говорят, производит удручающее впечатление.
Он был очень толст и высок ростом, из лица смугл и безбород, картавил и казался сонливым; но чем он тише
говорил, тем больше трепетали все
вокруг него.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать
вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и
говорил ему vous.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились
вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич
говорит.
И,
говорят, — гораздо лучше, чем покрутившись
вокруг аналоя.
Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую; а как это бывало очень редко, то все
вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб
говорили ей о чем-нибудь подобном.
Днем их пенье не производило на меня особенного впечатления; я даже
говорил, что и жаворонки поют не хуже; но поздно вечером или ночью, когда все
вокруг меня утихало, при свете потухающей зари, при блеске звезд соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.
— Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, — покачал головой старый шарманщик. — Язвительный, однако, мальчугашка… Как его, такого, вырастили, шут его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек
вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай,
говорит, собаку. Этак что же? Он и луну с неба захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну и денек сегодня задался. Удивительно!
Между тем виновник этой суматохи, ни на секунду не прекращая своего визга, с разбегу повалился животом на каменный пол, быстро перекатился на спину и с сильным ожесточением принялся дрыгать руками и ногами во все стороны. Взрослые засуетились
вокруг него. Старый лакей во фраке прижимал с умоляющим видом обе руки к накрахмаленной рубашке, тряс своими длинными бакенбардами и
говорил жалобно...
После этих слов она увидела перед собой неизбежную тропу, которая безответно тянулась
вокруг пустого, темного места. И неизбежность идти этой тропой наполнила ее грудь слепым покоем. Так и теперь. Но, чувствуя приход нового горя, она внутри себя
говорила кому-то...
— Я
говорю: судьи — дети! — повторила она, вздыхая. Тогда он заговорил о чем-то быстро и сердито, но слова его вились
вокруг, не задевая мать.
— Шагай! —
говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывал свои кривые ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась
вокруг. В поле было пусто, как в душе…
На поляне
вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста — четыреста… человек — пусть — «человек», мне трудно
говорить иначе.
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки в детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно, как будто бы все
вокруг меня исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я
говорю, что я живу, что я думаю.
И так до трех раз он спросил ее. Но она всё-таки ничего не сказала. И он проснулся. С тех пор ему легче стало, и он как бы очнулся, оглянулся
вокруг себя и в первый раз стал сближаться и
говорить с своими товарищами по камере.
Одни на воду веруют; соберутся, знашь, в избе, поставят посреди чан с водой и стоят
вокруг, доколе вода не замутится; другие девку нагую в подполье запирают, да потом ей кланяются; третьи
говорят"Несогрешивый спасенья не имет", — и стараются по этой причине как возможно больше греха на душу принять, чтоб потом было что замаливать.
— Сестрица моя, моя, —
говорю, — Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! — И что же вы изволите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал,
вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло и колотится…
— А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому один совершенный старец научил, потому что он был опытный и мог от всякого искушения пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является, что вот словно ею одною
вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас кинул в уме и
говорит...