Неточные совпадения
И точно: час
без малого
Последыш
говорил!
Язык его не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел! И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый, как у филина, —
Вертелся колесом.
Права свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги, имя древнее
Помещик поминал,
Царевым
гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
Молодой человек сначала не хотел ничего
говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном состоянии, потому что «потерял веру к людям»; но когда доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и в страшном
гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех
без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.
Я вспоминаю речи Ионы о дроблении русского народа, и думы мои легко и славно тонут в словах Михайлы. Но не понимаю я, почему он
говорит тихо,
без гнева, как будто вся эта тяжкая жизнь — уже прошлое для него?
Дошли мы до хургона. Одной рукой он меня держит, а сам нагнулся над хургоном и что-то лапает. Думаю я: «Что он будет делать?» А он поискал и
говорит: «Нет, должно быть, не здесь». Опять за руку повел меня вокруг хургона. Зашел с другой стороны, полапал-полапал и вытаскивает топор. «Вот он,
говорит. Нашел. Ну, теперь,
говорит, ложи руку на драбину». Тихо так
говорит,
без гнева. Понял я тогда, что он хочет мне руку рубить. Затрясся я весь, заплакал… А он мне
говорит: «Не плачь, это недолго»…
Задумалась она, руку ему протянула; он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела, да и
говорит: «Да, вы, пожалуй, и правы!» А я стою, как дурак, смотрю, а у самого так и сосет что-то у сердца, так и подступает. Потом обернулась ко мне, посмотрела на меня
без гнева и руку подала. «Вот,
говорит, что я вам скажу: враги мы до смерти… Ну, да бог с вами, руку вам подаю, — желаю вам когда-нибудь человеком стать — вполне, не по инструкции… Устала я», —
говорит ему.
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда
гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят;
говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю,
без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться» перед Калерией, бухаться в лесу на колени, когда можно было снять с души своей неблаговидный поступок
без всякого срама? Именно следовало сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная
гневом,
говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.
Вообще как гражданский правитель Трубецкой походил, пожалуй, на Альберта Брольи, о котором Реклю
говорит, что «по мере того, как он приходил в волнение, он начинал пыхтеть, свистать, харкать, кричать и трещать,
гнев его походил на
гнев восточного евнуха, который не знает, чем излить досаду». Но Трубецкой имел еще перевес перед Брольи, потому что знал такие слова, которых Брольи, конечно, не знал, да,
без сомнения, и не посмел бы употребить с французами.
Значение, которое я приписывал прежде этим словам, было то, что всякий должен всегда избегать
гнева против людей, не должен никогда
говорить бранных слов и должен жить в мире со всеми
без всякого исключения; но в тексте стояло слово, исключающее этот смысл.