Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе
глядеть на них? не нужно тебе
глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою
мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Сидя
на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением
глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет
на станцию, напишет ему записку и что̀ она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется
матери (не понимая ее страданий)
на свое положение, и как она войдет в комнату, и что она скажет ему.
И,
глядя на его ловкие, сильные, осторожно-заботливые и слишком напряженные движения,
мать успокоилась и весело и одобрительно улыбалась,
глядя на него.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто,
глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как
мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
— Ты не любишь
мать. Это всё фразы, фразы и фразы! — с ненавистью
глядя на него, сказала она.
— Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о
матери, которую я уважаю, — сказал он, возвышая голос и строго
глядя на нее.
Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось,
на нее
глядя. «Эта-то, эта-то чего? — думал он про себя, — я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как
мать или Дуня? Нянька будет моя!»
Варвара. Так нешто она виновата!
Мать на нее нападает, и ты тоже. А еще говоришь, что любишь жену. Скучно мне глядеть-то
на тебя. (Отворачивается.)
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая
на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как
мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле,
на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную
мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит
на коленях и держит меч
на вытянутых руках,
глядя покорными глазами в лицо
матери.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И,
глядя на товарища через очки, он думал, что
мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
— Вчера гимназист застрелился, единственный сын богатого купца. Родитель — простачок, русак,
мать — немка, а сын, говорят, бомбист. Вот как, — рассказывала она, не
глядя на Клима, усердно ковыряя распятие. Он спросил...
— Здравствуй, — сказала
мать глухим голосом и,
глядя на гроб, который осторожно вытаскивали из багажного вагона, спросила: — Где он?
Он молчал, пощипывая кустики усов, догадываясь, что это — предисловие к серьезной беседе, и — не ошибся. С простотою, почти грубоватой,
мать,
глядя на него всегда спокойными глазами, сказала, что она видит его увлечение Лидией. Чувствуя, что он густо покраснел, Клим спросил, усмехаясь...
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя
на полу, стала рассказывать Климу, жалобно
глядя на него мокрыми глазами.
Играя щипцами для сахара,
мать замолчала, с легкой улыбкой
глядя на пугливый огонь свечи, отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить большой дом.
— Какая экзальтированная девочка, — заметила
мать, одобрительно
глядя на Клима, — он смеялся. Засмеялся и Варавка.
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и
глядя на часы.
Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два. Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом человеке можно обнаружить простенький стерженек,
на котором человек поднимает флаг своей оригинальности.
Мать улыбалась,
глядя на него, но и ее глаза были печальны. Наконец, засунув руку под одеяло, Варавка стал щекотать пятки и подошвы Клима, заставил его рассмеяться и тотчас ушел вместе с
матерью.
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она
глядела иногда
на него, как ни
на кого не
глядела, а разве
глядела бы так только
на мать, если б у ней была
мать.
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм
матери, которая не может не улыбнуться,
глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было, что некому петь; рояль ее был закрыт — словом,
на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было неловко.
Она взглянула
на портрет
матери Райского. Долго
глядела она
на ее томные глаза,
на задумчивую улыбку.
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной, и с
матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и
глядя так
на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
Он долго стоял и, закрыв глаза, переносился в детство, помнил, что подле него сиживала
мать, вспоминал ее лицо и задумчивое сияние глаз, когда она
глядела на картину…
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни
на что не
глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его
мать.
Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и
глядела на нее, как
мать, любуясь ею.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь,
глядя неподвижно
на небо, и, не оглянувшись
на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую
мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Вера слушала в изумлении,
глядя большими глазами
на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей
матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Умер у бабы сын,
мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и сидела часа по два,
глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво
глядела на него, опять припоминала в нем черты
матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него
на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати,
глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как
мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
Еще меньше можно было,
глядя на эту цветущую
мать семейства, заключить о тех превратностях, какими была преисполнена вся ее тревожная жизнь.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат
на глыбочках; грачи
на дороге останавливаются,
глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону;
на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит
на неверных ножках вслед за
матерью: слышится его тонкое ржанье.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи
на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках;
глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых
на путь слезами
матери и сестер… и пошли в мир, оставленные
на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
— Не пугайся, Катерина!
Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда
на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой —
мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей
Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались,
на него
глядя.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто
на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все
глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что
мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Пока
мать плескалась в воде с непонятным для меня наслаждением, я сидел
на скамье, надувшись,
глядел на лукавую зыбь, продолжавшую играть так же заманчиво осколками неба и купальни, и сердился…
Вообще он относился к среде с большим благодушием, ограждая от неправды только небольшой круг,
на который имел непосредственное влияние. Помню несколько случаев, когда он приходил из суда домой глубоко огорченный. Однажды, когда
мать, с тревожным участием
глядя в его расстроенное лицо, подала ему тарелку супу, — он попробовал есть, съел две — три ложки и отодвинул тарелку.
Глядим мы с
матерью на Максима, а он не похож
на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся,
на висках будто снег, а не тает — поседели височки-то!
А в те поры деньги были дороги, вещи — дешевы,
гляжу я
на них,
на мать твою с отцом — экие ребята, думаю, экие дурачишки!
Дед таинственно беседовал с мастером, показывая ему что-то
на пальцах, а тот, приподняв бровь,
глядел в сторону
матери, кивал головою, и жидкое его лицо неуловимо переливалось.
Дед с
матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она,
глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Не вставая, не
глядя на него,
мать спросила...
Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково
глядя на круглое лицо Казанской божией
матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала...
Немая, высохшая
мать едва передвигала ноги,
глядя на всё страшными глазами, брат был золотушный, с язвами
на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
Гляжу, а мать-то твоя, мошенница, за яблоню спрятавшись, красная вся, малина-малиной, и знаки ему подает, а у самой — слезы
на глазах.
— «Гляди-кось, часом солдат подстрелит», — шутит
мать; он идет
на улицу и бродяжит там, а товарищи, изображающие солдат, ловят его.
Если б он догадался или успел взглянуть налево, когда сидел
на стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати от него, остановившуюся
глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов
матери и сестер, отошедших уже далее.
Грязно, бедно, дрянно показалось его родимое гнездо; глушь и копоть степного житья-бытья
на каждом шагу его оскорбляли; скука его грызла; зато и
на него все в доме, кроме
матери, недружелюбно
глядели.