Неточные совпадения
По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под
маски глядели голубые
глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур.
Ему было лет сорок, на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски. Лицо — широкое, с неясными
глазами, и это — все, что можно было сказать о его лице. Самгин вспомнил Дьякона, каким он был до того, пока не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся
маской сотен, а спокойный, бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок многих голосов.
Освещенное девичьими
глазами сапфирового цвета круглое и мягкое лицо казалось раскрашенным искусственно; излишне ярки были пухлые губы, слишком велики и густы золотистые брови, в общем это была неподвижная
маска фарфоровой куклы.
Она была вся в зеленом, украшена травами из лент, чулки ее сплошь в серебряных блестках, на распущенных волосах — венок из трав и желтых цветов; она — без
маски, но искусно подгримирована: огромные, глубоко провалившиеся
глаза, необыкновенно изогнутые брови, яркие губы, от этого лицо ее сделалось замученным, раздражающе и нечеловечески красивым.
Косые
глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто пытались сорвать
маски с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и не сабля в руке, а чернильница у пояса.
При вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые
маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными
глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как
маска, и
глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными
глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как
маска.
Волосы у него были черные ужасно, лицо белое и румяное, как на
маске, нос длинный, с горбом, как у французов, зубы белые,
глаза черные.
По временам он как-то странно моргал
глазами, но его красивое лицо было неподвижно, как
маска.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной
маской, и только
глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
Осунувшееся лицо ее было до такой степени раскрашено, что издали производило иллюзию
маски, чему очень много способствовали большой и крючковатый грузинский нос и два черных
глаза, которые стекловидно высматривали из впадин.
— Il у a quelqu'un, [Здесь кто-то есть (франц.).] — сказала
маска, останавливаясь. Ложа действительно была занята. На бархатном диванчике, близко друг к другу, сидели уланский офицер и молоденькая, хорошенькая белокуро-кудрявая женщина в домино, с снятой
маской. Увидав выпрямившуюся во весь рост и гневную фигуру Николая, белокурая женщина поспешно закрылась
маской, уланский же офицер, остолбенев от ужаса, не вставая с дивана, глядел на Николая остановившимися
глазами.
Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую. Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее блистали из узких прорезов в
маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала, поднимала тоненькие пальчики, хихикала задушенным голосом, помахивала веером, похлопывала им по плечу того или другого мужчину и потом закрывалась веером, и поминутно распускала свой розовый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточные для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.
И
маску для гейши раскрасила искусница Людмила: желтоватое, но милое худенькое лицо с неподвижною, легкою улыбкою, косо-прорезанные
глаза, узкий и маленький рот.
Покушение неизвестных
масок взбесить нас танцами за нашей спиной, причем не прекращались разные веселые бедствия, вроде закрывания сзади рукой
глаз или изымания стула из-под привставшего человека, вместе с писком, треском, пальбой, топотом и чепуховыми выкриками, среди мелодий оркестров и яркого света, над которым, улыбаясь, неслась мраморная «Бегущая по волнам», — все это входило в наш разговор и определяло его.
Попав в центр, где движение, по точному физическому закону, совершается медленнее, я купил у продавца
масок лиловую полумаску и, обезопасив себя таким простым способом от острых
глаз Кука, стал на один из столбов, которые были соединены цепью вокруг «Бегущей».
У стены, заросшей виноградом, на камнях, как на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова, и, четко выступая на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые
глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную
маску прикрывала шапка черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это —
маска! Вижу я — дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат
глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной
маской,
глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Пашка крепко стиснул его руку и засмеялся. Его зубы и
глаза блестели под
маской грязи весело.
— У вас слишком заметное лицо, особенно
глаза, это не годится, вам нельзя ходить без
маски, без дела. По фигуре, да и вообще, вы похожи на мелочного торгаша, вам надо завести ящик с товаром — шпильки, иголки, тесёмки, ленты и всякая мелочь. Я скажу, чтобы вам дали ящик и товару, — тогда вы можете заходить на кухни, знакомиться с прислугой…
Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи,
маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю
глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его.
У моих ног я увидел разбросанные бессмысленные
глаза существ с мордами, напоминающими страшные
маски.
Живой блеск зарождался в
глазах, лицо оживало, расправлялась стянутая
маска.
— Нет, Крестьян Иванович, мы лучше это оставим теперь, — отвечал господин Голядкин, опустив
глаза в землю, — лучше отложим все это в сторону, до времени… до другого времени, Крестьян Иванович, до более удобного времени, когда все обнаружится, и
маска спадет с некоторых лиц, и кое-что обнажится.
Мне жутко становилось. Я начинал замечать, что Харлов, который в течение разговора с моей матушкой постепенно стихал и даже под конец, по-видимому, помирился с своей участью, снова стал раздражаться: он задышал скорее, под ушами у него вдруг словно припухло, пальцы зашевелились,
глаза снова забегали среди темной
маски забрызганного лица…
Брат Верность идет открывать дверь. Появляется Незнакомка в
маске и ведет за руку Одноглазого.
Глаза у того завязаны платком.
Незнакомка в
маске. Бог вас простит, маркиз, прощаю и я. Пожалуйте со мной, я отвезу вас к тому месту, где мы встретились. Вы позволите вам опять завязать
глаза, потому что почтенное общество не хочет, чтобы кто-нибудь видел дорогу к месту их заседаний.
От грома первая перекрестилась Софья, оставшаяся до самого появления Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, все той же бессознательной Софьей Павловной, с той же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда
маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в
глазах!»
Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые
глаза сквозь прорези черной
маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; — она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания — и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары.
Их лица в светлом, белом сумраке майской ночи казались, точно грубые
маски, голубыми от белил, рдели пунцовым румянцем и поражали
глаз чернотой, толщиной и необычайной круглостью бровей; но тем жалче из-под этих наивно-ярких красок выглядывала желтизна морщинистых висков, худоба жилистых шей и ожирелость дряблых подбородков.
Лежат они у корней ветел, точно куча сора, намытого рекой, все в грязных лохмотьях, нечесаные, ленивые, и почти на всех лицах одна и та же
маска надменного равнодушия людей многоопытных и недоступных чувству удивления. Смотрят полусонными
глазами на мутную воду Путаницы, на рыжий обрыв городского берега и в белесое окуровское небо над бульваром.
И только я поднес к ее лицу
маску с хлороформом, только она вдохнула его — один-единственный раз, — и лицо ее посинело,
глаза остановились, пульс исчез; самые энергичные меры оживления не повели ни к чему; минуту назад она говорила, волновалась,
глаза блестели страхом и жизнью, — и уже труп!..
Я взглянула на Пуд. Апатично-сонное лицо ее казалось какой-то широкой и плоской
маской безучастности. Бесцветные
глаза спали с открытыми веками. Ни единого проблеска мысли не было в этих тусклых зрачках.
Когда он оборотился полуоборотом к Глафире, желая взглянуть на нее искоса и с тем вместе скрыть от нее так некстати прорвавшийся смех, он увидал, что Бодростина тоже смеется и… оба вдруг сняли свои
маски и оба искренно расхохотались в
глаза друг другу.
— Боже мой, Боже мой! — простонал Топпи и закрыл лицо руками. Я быстро взглянул в
глаза Магнусу — и надолго застыл в страшном очаровании этого взгляда. Его лицо еще смеялось, эту бледную
маску еще корчило подобие веселого смеха, но
глаза были неподвижны и тусклы. Обращенные на меня, они смотрели куда-то дальше и были ужасны своим выражением темного и пустого бешенства: так гневаться и так грозить мог бы только череп своими пустыми орбитами.
Чрезмерно вытянутое, желтое как лимон, с открытым черным ртом и неподвижными
глазами, оно до того походило на
маску ужаса, что я не мог оторваться от него.
Навсегда запомнилась его жена, мать «пудельков»: ужасно безобразная, набеленная, нарумяненная, с подкрашенными губами, с поведенными
глазами; тогда это еще совершенно не было в обычае; при появлении ее казалось, что из двери вплывает в комнату страшная, грубо размалеванная
маска.
Рядом с этим, однако, следует отметить, что
глаз у него был чудесный, и набегавшую на него конкретную жизнь он схватывал великолепно. Доказательство — его реалистические рассказы вроде «Жили-были». Но сам он таких рассказов не любил, а больше всего ценил свои вещи вроде «Стены» или «Черных
масок».
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как
маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя
глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
Поразительнее всего было то, что старый жонглер проделывал все это, не глядя на свою живую цель: его лицо было закрыто
маской из провощенной плотной материи, без малейших отверстий для
глаз.
С грохотом то и дело по улицам проезжали телеги, наполненные страшным грузом — почерневшими мертвыми телами. Телеги сопровождались людьми, одетыми в странную вощеную или смоленую одежду, с такими же остроконечными капюшонами на головах и в
масках, из-под которых сверкали в большинстве случаев злобные
глаза. Телеги медленно ехали по городу, направляясь к заставам, куда вывозили мертвецов — жертв уже с месяц как наступившего в Москве сильного мора.
Вся эта мелюзга является туда тоже в
масках и в пестрых костюмах. Девочки четырех, пяти лет с длинными шлейфами, белыми напудренными париками, подведенными
глазами и мушками на лице.
Человека три ухватились за волшебника; из них и Зуды составилась порядочная группа, почти закрывавшая главные лица этой сцены. Молчаливый рыцарь встал с своего места и, не слыша, что они говорили между собою, впился в их душу
глазами, сверкающими из-под
маски, которую в это время коробило.
Понятно, что, как все выдающиеся художники, он не был понят толпой, смешивавшей его с обыкновенными фокусниками. Его
маска в
глазах толпы служила только доказательством несомненного плутовства.
Но Настя не двигалась с места и с тою же странною откровенностью смотрела отцу прямо в
глаза. И лицо ее не было похоже на отвратительную
маску идиота.
Николай Павлович делал смотры, парады, учения, ходил по маскарадам, заигрывал с
масками, скакал без надобности по России из Чугуева в Новороссийск, Петербург и Москву, пугая народ и загоняя лошадей, и когда какой-нибудь смельчак решался просить смягчения участи ссыльных декабристов или поляков, страдавших из-за той самой любви к отечеству, которая им же восхвалялась, он, выпячивая грудь, останавливал на чем попало свои оловянные
глаза и говорил: «Пускай служат.