Неточные совпадения
А в пансионах, как известно, три
главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский
язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов.
Самгин обошел его, как столб, повернул за угол переулка, выводившего на
главную улицу, и увидал, что переулок заполняется людями, они отступали, точно разбитое войско, оглядывались, некоторые шли даже задом наперед, а вдали трепетал высоко поднятый красный флаг, длинный и узкий, точно
язык.
В жизни Хионии Алексеевны французский
язык был неисчерпаемым источником всевозможных комбинаций, а
главное — благодаря ему Хиония Алексеевна пользовалась громкой репутацией очень серьезной, очень образованной и вообще передовой женщины.
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается,
главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным
языком.
Сверх передней и девичьей, было у меня еще одно рассеяние, и тут, по крайней мере, не было мне помехи. Я любил чтение столько же, сколько не любил учиться. Страсть к бессистемному чтению была вообще одним из
главных препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после терпеть не мог теоретического изучения
языков, но очень скоро выучивался кой-как понимать и болтать с грехом пополам, и на этом останавливался, потому что этого было достаточно для моего чтения.
Главное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный
язык, они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да еще, для большей легкости, оставляя все латинские слова in crudo, [в нетронутом виде (лат.).] давая им православные окончания и семь русских падежей.
Немецкая наука, и это ее
главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому
языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это
язык попов науки,
язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Механическая слепка немецкого церковно-ученого диалекта была тем непростительнее, что
главный характер нашего
языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.
Около шести часов проходит в церковь священник, и из церкви выбегает пономарь и становится у веревки, протянутой к
языку главного колокола.
Я слушал все это совершенно спокойно,
главным образом потому, что не верил ни одному слову, а ту долю его меланхолии, которая действительно слышалась в его голосе, приписывал предстоящей переэкзаменовке по французскому
языку…
Горохов мыс выдавался в Ключевую зеленым
языком. Приятно было свернуть с пыльной дороги и брести прямо по зеленой сочной траве, так и обдававшей застоявшимся тяжелым ароматом. Вышли на самый берег и сделали привал. Напротив, через реку, высились обсыпавшиеся красные отвесы крутого берега, под которым проходила старица, то есть
главное русло реки.
— Греческий
язык писал… Милый наш родственник, значит, Харченко. Он на почте заказным письмом отправлял статью, — ну, и вызнали, куда и прочее. И что только человеку нужно? А
главное, проклятый хохол всю нашу фамилию осрамил… Добрые люди будут пальцами указывать.
В этом отношении декорацию пополняет еще одно великолепное растение из семейства зонтичных, которое, кажется, не имеет на русском
языке названия: прямой ствол вышиною до десяти футов и толщиною в основании три дюйма, пурпурово-красный в верхней части, держит на себе зонтик до одного фута в поперечнике; около этого
главного зонта группируются 4–6 зонтов меньшего размера, придающие растению вид канделябра.
— Вылечился, когда увидел ваше «вольное козачество» на службе у турецкого деспотизма… Исторический маскарад и шарлатанство!.. Я понял, что история выкинула уже всю эту ветошь на задворки и что
главное не в этих красивых формах, а в целях… Тогда-то я и отправился в Италию. Даже не зная
языка этих людей, я был готов умереть за их стремления.
Симеон не любил, когда приходили большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему
язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и,
главное — за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
— О, какая еще умница! — воскликнул Вихров. —
Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец,
языки, музыку и сверх того — дочь умнейшего человека.
— Это так, — подтвердил Вихров, — без
языков — дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и
главное дело — немецкий
язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого
языка, ничего не знает.
Евгений Константиныч проснулся довольно поздно, когда на фабрике отдали свисток к послеобеденным работам. В приемных комнатах господского дома уже толклись с десяти часов утра все
главные действующие лица. Платон Васильич с пяти часов утра не выходил с фабрики, где ждал «великого пришествия
языков», как выразился Сарматов. Прейн сидел в спальне Раисы Павловны, которая, на правах больной, приняла его, не вставая с постели.
А
главное, чего я никак не могу себе объяснить, — кукарское заводоуправление точно поставило себе задачей постоянно раздражать рабочих и этим подготовляло те взаимные недоразумения, какие на официальном
языке носят название бунтов.
— Мы ведь всё вместе, — пояснила Шурочка. — Я бы хоть сейчас выдержала экзамен. Самое
главное, — она ударила по воздуху вязальным крючком, — самое
главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость. Ежедневно мы проходим кусок из математики, кусок из военных наук — вот артиллерия мне, правда, не дается: все какие-то противные формулы, особенно в баллистике, — потом кусочек из уставов. Затем через день оба
языка и через день география с историей.
— Да ты попробуй прежде, есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня
главное, чтоб был человек благонравен и предан… Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь
язык обожжешь!
—
Главная причина,
языка у нас нет, — сразу пожаловался мне Блохин, — ни мы не понимаем, ни нас не понимают.
Мое comme il faut состояло, первое и
главное, в отличном французском
языке и особенно в выговоре.
В газете наряду со сценами из народного быта печатались исторические и бытовые романы, лирические и юмористические стихи, но
главное внимание в ней уделялось фактам и событиям повседневной московской жизни, что на газетном
языке называлось репортажем.
— И теперь остер, но
главное — ужасно наивен: что на душе, то и на
языке.
А
главное, что меня в удивление приводит, так это моя пред нею нескладность, и чему сие приписать, что я, как бы оробев сначала, примкнул
язык мой к гортани, и если о чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно, не подготовляла, а и моего ума не испытывала, и вышла меж тем таковою, что я ее позабыть не в состоянии.
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и
главным воеводою в Москве: так не худо бы иным прочим держать
язык за зубами. У гетмана руки длинные, а Балахна не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб не продать с накладом!
Главный конек Сенечки и единственное вразумительное слово, которое не сходит у него с
языка, — это"современность".
— Чуть, бывало, кто французским
языком при ней обмахнется, я уже так и замру от ожидания, что она сейчас извинится и осажэ сделает, и
главное, все это на мой счет повернет.
И ничего и очень много — как посмотреть! И пятнадцать лет тому назад и как-будто только вчера — тоже как посмотреть. Тысяча лет яко день един — для таких проказ, пожалуй, и давности не полагается. «Свобода»! — право, даже смешно! Как это
язык у меня повернулся? как он не отсох! А
главное, как мне не пришло в голову заменить «свободу» улучшением быта? А теперь расплачивайся!
Последний был исключительным преподавателем истории, географии и древних
языков, так что на долю
главного математика Гульча доставалось преподавание только этой науки.
Но
главным полем сближения послужила нам Жорж Санд с ее очаровательным
языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно новыми небывалыми отношениями влюбленных.
Оставя две капитальные стороны пьесы, которые так явно говорят за себя и потому имеют большинство почитателей, — то есть картину эпохи, с группой живых портретов, и соль
языка, — обратимся сначала к комедии как к сценической пьесе, потом как к комедии вообще, к ее общему смыслу, к
главному разуму ее в общественном и литературном значении, наконец, скажем и об исполнении ее на сцене.
Этот
язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался
главный смысл комедии, как далось все вместе, будто вылилось разом, и все образовало необыкновенную комедию — и в тесном смысле, как сценическую пьесу, — и в обширном, как комедию жизни.
Прихвоснев. Ай, нет-с, напротив! В
языке только не чист, а умный и,
главное, любознательный; за границу нынешним летом сбирался было ехать, да тут грех с ним маленько случился.
Племянник Александра Семеныча, Саша Шишков, говорил на этом
языке также очень хорошо; ему назначили играть
главную роль «пастуха», а брат мой, не знавший по-итальянски, должен был играть «Александра»; его роль умещалась на четырех страничках.
— Я надеюсь, — сказал он бедному художнику, — что вы будете иметь успех: здешнее общество никогда еще не слыхало импровизатора. Любопытство будет возбуждено; правда италиянский
язык у нас не в употреблении, вас не поймут; но это не беда;
главное — чтоб вы были в моде.
Нетерпеливость, как мне кажется, была
главным свойством его нрава; и я думаю, что она много наделала ему неприятных хлопот в житейском быту и даже мешала вырабатывать гладкость и правильность
языка в стихах.
Но им отнюдь не отрицается индивидуальность тела, хотя бы попытка ее определить на
языке известной нам материальной телесности вела к антиномиям и апориям [Отрицание индивидуальности тела на основании его универсальности составляет
главный порок рассуждений Леруа о Воскресении Христовом: Леруа.
Ужин на этот раз вышел невеселый. Илька молчала и ничего не кушала. Вместо веселого смеха и ломаного французского
языка, «друзьям» пришлось слушать одни только глубокие вздохи. Сези,
главный заправила ужинов, тоже был угрюм.
Здесь я брал уроки английского
языка у одной из княжон, читал с ней Шекспира и Гейне, музицировал с другими сестрами, ставил пьесы, играл в них как
главный режиссер и актер, читал свои критические этюды, отдельные акты моих пьес и очерки казанской жизни, вошедшие потом в роман"В путь-дорогу".
Он познакомил меня тотчас же с тогдашним
главным любителем русского
языка и литературы — Рольстоном, библиотекарем Британского музея.
Всего лишь один раз во все мое писательство (уже к началу XX века) обратился ко мне с вопросными пунктами из Парижа известный переводчик с русского Гальперин-Каминский. Он тогда задумывал большой этюд (по поводу пятидесятилетней годовщины по смерти Гоголя), где хотел критически обозреть все
главные этапы русской художественной прозы,
языка, мастерства формы — от Гоголя и до Чехова включительно.
И вот жизнь привела меня к встрече с Огаревым именно в Женеве, проездом (как корреспондент) с театра войны в юго-восточную Францию, где французские войска еще держались. И я завернул в Женеву,
главным образом вот почему: туда после смерти Герцена перебралась его подруга Огарева со своей дочерью Лизой, а Лиза в Париже сделалась моей юной приятельницей; я занимался с нею русским
языком, и мы вели обширные разговоры и после уроков, и по вечерам, и за обедом в ресторанах, куда Герцен всегда брал ее с собой.
Едва ли не в одной комедии"Доходное место"он поддался тогдашней либеральной тенденции. Моралистом он был несомненно, но широким, иногда очень широким. Но
главной его заботой оставалось жизненное творчество —
язык, нравы, типичность и своеобразность лиц.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому
языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться,
главным образом, в разговорном
языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Ей он — по уверению этих приятелей — был многим обязан по части знания быта и,
главное,
языка, разговоров, бесчисленных оттенков юмора и краснобайства обитателей тех московских урочищ.
Разговорный
язык его, особенно в рассказах личной жизни, отличался совсем особенным складом. Писал он для печати бойко, легко, но подчас несколько расплывчато. Его проза страдала тем же, чем и разговор: словоохотливостью, неспособностью сокращать себя, не приплетать к
главному его сюжету всяких попутных эпизодов, соображений, воспоминаний.
Речи произносились на всех
языках. А журналисты, писавшие о заседаниях, были больше все французы и бельгийцы. Многие не знали ни по-немецки, ни по-английски. Мы сидели в двух ложах бенуара рядом, и мои коллеги то и дело обращались ко мне за переводом того, что говорили немцы и англичане, за что я был прозван"notre confrere poliglotte"(наш многоязычный собрат) тогдашним
главным сотрудником «Independance Beige» Тардье, впоследствии редактором этой газеты.
Впоследствии, когда я после смерти А.И.Герцена и знакомства с ним в Париже (в зиму 1868–1870 года) стал сходиться с Кавелиным, я находил между ними обоими сходство — не по чертам лица, а по всему облику, фигуре, манерам, а
главное, голосу и
языку истых москвичей и одной и той же почти эпохи.