Неточные совпадения
Месяца
четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув
руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
А уж там
в стороне
четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душою и телом, и
руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать.
В три-четыре недели он уже так набил
руку в таможенном деле, что знал решительно все: даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько
в какой штуке аршин сукна или иной материи; взявши
в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько
в нем фунтов.
Он бросился
в угол, запустил
руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки, с серьгами или с чем-то
в этом роде, — он хорошенько не посмотрел; потом
четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута
в газетную бумагу. Еще что-то
в газетной бумаге, кажется орден…
— Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, [Шельма, мошенник (нем.).] и если попадется ко мне
в руки, то я велю его судить
в двадцать
четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение…
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ
в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу
рук. Он смешал
в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Ничего неприличного я не сказал и не собираюсь, — грубовато заявил оратор. — А если говорю смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют смело говорить, — добавил он, взмахнув левой
рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные
четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь
в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.
— Четвертый, — сказал старик, обращаясь к своим, и даже показал
четыре пальца левой
руки. —
В замещение Михаила Локтева посланы? Для беженцев, говорите? Так вот, мы — эти самые очевидные беженцы. И даже — того хуже.
— Нет, подожди! — продолжал Дмитрий умоляющим голосом и нелепо разводя
руками. — Там —
четыре, то есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег
в пользу Айно… да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни;
в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались
в воздух масляно блестевшие
руки; вечерами
в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно,
в три часа, безгрудая, тощая барышня
в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а
в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Потом он так же поклонился народу на все
четыре стороны, снял передник, тщательно сложил его и сунул
в руки большой бабе
в красной кофте.
— Нервничают, — сказал Дронов, вздыхая. — А Бердников — видишь? — спокоен. Нужно
четыре миллиона сапогов, а кожа
в его
руке. Я таких ненавижу, но — уважаю. А таких, как ты, — люблю, но — не уважаю. Как женщин. Ты не обижайся, я и себя не уважаю.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну.
В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал
в Питере
четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной
рукой».
Старик поднял
руку над плечом своим,
четыре пальца сжал
в кулак, а большим указал за спину...
— Затем выбегает
в соседнюю комнату, становится на
руки, как молодой негодяй, ходит на
руках и сам на себя
в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать
четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха
в деле пожить минуточку вниз головою».
Идти было неудобно и тяжело, снег набивался
в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами
четырех человек
в цилиндрах,
в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами
в руках.
Как все тихо, все сонно
в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской
рукой и рассыпались
в разные стороны, да так с тех пор и остались.
— Вот-с,
в контракте сказано, что на ваш счет, — сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем
в бумаге, где это сказано. — Тысячу триста пятьдесят
четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! — кротко заключил он, спрятав обе
руки с контрактом назади.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое,
четыре стиха, всего только
четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Минута прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и не можешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секунду почти
в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга.
В руках у него, между пальцами, болтались
четыре красных кредитки, сорок рублей.
— Да нельзя, нельзя, дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако,
рукою плед. — Э-эх, кабы ты раньше
четырьмя часами пришел, а теперь — восьмой, и она еще давеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними
в оперу.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать
четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю,
в тропики придем
в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья.
В английское Рождество была крайняя нужда
в работе — своих
рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе
в праздник.
В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
Решились искать помощи
в самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить судно собственными
руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были свои:
в команду всегда выбираются люди, знающие все необходимые
в корабельном деле мастерства. Так и сделали. Через
четыре месяца уже готова была шкуна, названная
в память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».
Они стали все четверо
в ряд — и мы взаимно раскланялись. С правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а по левую еще
четыре, приехавшие из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных сели их оруженосцы, держа богатые сабли
в руках; налево, у окон, усажены были
в ряд чиновники, вероятно тоже из Едо: по крайней мере мы знакомых лиц между ними не заметили.
Впереди шли солдаты, за ними, бренча цепями, кандальные, по
четыре в ряд, зa ними ссыльные, потом общественники, скованные
руками по-двое наручнями, потом женщины.
— А что, Сергей Александрыч, — проговорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу, — вот ты теперь третью неделю живешь
в Узле, поосмотрелся? Интересно знать, что ты надумал… а? Ведь твое дело молодое, не то что наше, стариковское: на все
четыре стороны скатертью дорога. Ведь не сидеть же такому молодцу сложа
руки…
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за
четыре часа до некоторого приключения, о котором будет мною говорено ниже, у Мити не было ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда как вдруг, через три часа, оказались
в руках его тысячи…
Слишком помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно так же разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (
в кредит-то бы ему ничего, конечно, не поверили), помнили, что так же, как и теперь,
в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря, не торгуясь, не соображая и не желая соображать, на что ему столько товару, вина и проч.?
— Когда-нибудь, — отвечал граф, — мы попробуем.
В свое время я стрелял не худо; но вот уже
четыре года, как я не брал
в руки пистолета.
Сенатор, проходя по зале, встретил компаньонку. «Прошу не забываться!» — закричал он на нее, грозя пальцем. Она, рыдая, пошла
в спальню, где княгиня уже лежала
в постели и
четыре горничные терли ей
руки и ноги, мочили виски уксусом и капали гофманские капли на сахар.
Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью
в Москве и Петербурге с 25 числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты
в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из
рук в руки. «Есть Белинского статья?» — «Есть», — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало.
Хомяков спорил до
четырех часов утра, начавши
в девять; где К. Аксаков с мурмолкой
в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал
в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все знали; где Редкин выводил логически личного бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где все помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми
в оригинальную форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста выйдет из дома и взбирается
в одиночку по пригорку, но идет не по дороге, а сбоку по траве, чтобы не запылить сапог. Придет
в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все
четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит
руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и
в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
Я много раз пробовал вынашивать копчиков (то же, что дрессировать собаку), и гнездарей и слетков; выносить их весьма легко:
в три-четыре дня он привыкнет совершенно и будет ходить на
руку даже без вабила (кусок мяса); стоит только свистнуть да махнуть
рукой, стоит копчику только завидеть охотника или заслышать его свист — он уже на
руке, и если охотник не протянет
руки, то копчик сядет на его плечо ила голову — живой же птички никакой не берет.
Если, например,
в продолжение десятков лет все тащили свои деньги
в ломбард и натащили туда миллиарды по
четыре процента, то, уж разумеется, когда ломбарда не стало и все остались при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была непременно погибнуть
в акционерной горячке и
в руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
— Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть
четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что
в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень
в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как
в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
Пашка
в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому
в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской
руки, когда
четыре семьи жались
в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да
рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет
в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все
четыре стороны.
Два штыка впились и засели
в спине Помады; но он был уже мертв, а
четыре крепкие
руки схватили Райнера за локти.
Доктор сидел
в вицмундире, как возвратился
четыре дня тому назад из больницы, и завивал
в руках длинную полоску бумажки.
В нумере все было
в порядке, и сам Розанов тоже казался
в совершенном порядке: во всей его фигуре не было заметно ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых людей, страдающих запоем,
в первые дни их болезни.
Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее
в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
— Уж такая-то выжига сделался — наскрозь на
четыре аршина
в землю видит! Хватает, словно у него не две, а
четыре руки. Лесами торгует — раз, двенадцать кабаков держит — два, да при каждом кабаке у него лавочка — три. И везде обманывает. А все-таки, помяните мое слово, не бывать тому, чтоб он сам собой от сытости не лопнул! И ему тоже голову свернут!
— Ему это не
рука, барину-то, потому он на теплые воды спешит. А для нас, ежели купить ее, — хорошо будет. К тому я и веду, что продавать не надобно — и так по
четыре рубля
в год за десятину на круг дадут. Земля-то клином
в ихнюю угоду врезалась, им выйти-то и некуда. Беспременно по
четыре рубля дадут, ежели не побольше.
Несмотря на свои
четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка:
руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать
в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
В два часа садился
в собственную эгоистку и ехал завтракать к Дюсо; там встречался со стаею таких же шалопаев и условливался насчет остального дня;
в четыре часа выходил на Невский, улыбался проезжавшим мимо кокоткам и жал
руки знакомым;
в шесть часов обедал у того же неизменного Дюсо, а
в праздники — у ma tante; [тетушки (франц.)] вечер проводил
в балете, а оттуда, купно с прочими шалопаями, закатывался на долгое ночное бдение туда же, к Дюсо.
Александр сидел как будто
в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы —
четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул
рукой в ту сторону, куда ушел дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель
в руки, опрометью бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин,
в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились
в Висбаден,
в гостиницу. Г-н Полозов встретил свою супругу,
в руках письмо к управляющему. Вглядевшись
в нее попристальнее, он, однако, выразил на лице своем некоторое неудовольствие — и даже пробормотал...
Первый день буду держать по полпуда «вытянутой
рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по
четыре пуда
в каждой
руке, и так, что буду сильнее всех
в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной
рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»
В результате таких «Советов и ответов» часто незаконные штрафы прекращались, пища и жилище улучшались, а репортер прямо из
рук Н.И. Пастухова получал за эти три-четыре строки пять, а то и десять рублей гонорара.
Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя
в молчании «брады свои»
в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу, стоя с бокалами
в руках, разливались
В.А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками
в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял...