Неточные совпадения
Крестьяне рассмеялися
И рассказали барину,
Каков мужик Яким.
Яким, старик убогонький,
Живал когда-то
в Питере,
Да угодил
в тюрьму:
С купцом тягаться вздумалось!
Как липочка ободранный,
Вернулся он на родину
И за соху взялся.
С тех пор
лет тридцать жарится
На полосе под солнышком,
Под бороной спасается
От частого дождя,
Живет — с сохою возится,
А смерть придет Якимушке —
Как ком земли отвалится,
Что на сохе присох…
Проходит после того десять
лет — мудрец все еще держится на свете, еще больше прежнего кругом
в долгах и так же задает обед, и все думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина
в тюрьму.
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да
в город, да полтора
года и просидел немец
в тюрьме.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних
лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как
в лес зеленый из
тюрьмыПеренесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
Но Елена знала, что Харламов — двоюродный племянник Прозорова, что его отец — ветеринар, живет
в Курске, а мать, арестованная
в седьмом
году, умерла
в тюрьме.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два
года в тюрьме, был сослан
в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то
в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и
тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути
в Ялуторовск
в ссылку.
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще
в юности, несколько месяцев сидела
в тюрьме, а теперь, уже более трех
лет, служит конторщицей
в издательстве дешевых книг для народа.
Дронов рассказал, что историк, имея чин поручика, служил
в конвойной команде,
в конце пятидесятых
годов был судим, лишен чина и посажен
в тюрьму «за спасение погибавших»; арестанты подожгли помещение этапа, и, чтоб они не сгорели сами, Козлов выпустил их, причем некоторые убежали.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый,
лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит
в тюрьме, младший, отказавшись учиться
в гимназии, ушел из шестого класса
в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Да, вот и вас окрестили, — сказал редактор, крепко пожимая руку Самгина, и распустил обиженную губу свою широкой улыбкой. Робинзон радостно сообщил, что его обыскивали трижды, пять с половиной месяцев держали
в тюрьме, полтора
года в ссылке,
в Уржуме.
— Я тоже отдал дань времени, — продолжал Попов, выковыривая пепел из трубки
в пепельницу. — Пять месяцев
тюрьмы, три
года ссылки. Не жалуюсь, ссылка — хороший добавок
годам учения.
Самгин встал и пошел по дорожке
в глубину парка, думая, что вот ради таких людей идеалисты, романтики
годы сидели
в тюрьмах, шли
в ссылку,
в каторгу, на смерть…
— Двадцать девять
лет. Шесть просидел
в тюрьме. С семнадцати
лет начал. Шпионишка послали провожать, вон — ползет!
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы ходили
в народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели
в тюрьмах, ссылались
в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое
в будущем
году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
— Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу темному: подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около
года сидела
в тюрьме, но — оправдали, — отравителем оказался брат ее мужа, пьяница.
После
тюрьмы Ганька вступила
в кружок самообразования, сошлась там с матросом, жила с ним
года два, что ли, был ребенок, мальчугашка.
«Подолгу ли содержат их
в тюрьме?» — «От трех до пятнадцати
лет».
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда
годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами убивали себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой
в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин
лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены
в тюрьму за то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий
год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости
лет, — начала она
в сотый раз рассказывать свою историю. — От
тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так
тюрьма.
Мещанку же Евфимию Бочкову, 43
лет, лишив всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ей прав и преимуществ, заключить
в тюрьму сроком на 3
года, с последствиями по 49 статье Уложения.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил то
в Петербург, то за границу, то
в Киев, то
в Одессу и везде имел успех. Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали два
года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой.
Его опять взяли и на этот paз продержали
год и два месяца
в тюрьме, и
в тюрьме он еще укрепился
в своих убеждениях.
Так прожила Маслова семь
лет. За это время она переменила два дома и один раз была
в больнице. На седьмом
году ее пребывания
в доме терпимости и на восьмом
году после первого падения, когда ей было 26
лет, с ней случилось то, за что ее посадили
в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания
в тюрьме с убийцами и воровками.
То, что
в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему
в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались
в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и
годами в полной праздности, материальной обеспеченности и
в удалении от природы, семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой.
С тех пор я не видал его; [После писаного я виделся с ним
в Брюсселе. (Прим. А. И. Герцена.)]
в 1851
году, когда я, по милости Леона Фоше, приезжал
в Париж на несколько дней, он был отослан
в какую-то центральную
тюрьму. Через
год я был проездом и тайком
в Париже. Прудон тогда лечился
в Безансоне.
Прошло пятнадцать
лет, [Введение к «
Тюрьме и ссылке», писанное
в мае 1854
года. (Прим. А. И. Герцена.)] «я жил
в одном из лондонских захолустий, близ Примроз-Гиля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают
в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
Мы были полны теоретических мечтаний, мы были Гракхи и Риензи
в детской; потом, замкнутые
в небольшой круг, мы дружно прошли академические
годы; выходя из университетских ворот, нас встретили ворота
тюрьмы.
Последний раз я виделся с Прудоном
в С.-Пелажи, меня высылали из Франции, — ему оставались еще два
года тюрьмы. Печально простились мы с ним, не было ни тени близкой надежды. Прудон сосредоточенно молчал, досада кипела во мне; у обоих было много дум
в голове, но говорить не хотелось.
Он купцов первой гильдии держал по
году в тюрьме,
в цепях, он их пытал.
Тюрьма и ссылка
в молодых
летах, во времена душного и серого гонения, чрезвычайно благотворны; это — закал; одни слабые организации смиряются
тюрьмой, те, у которых борьба была мимолетным юношеским порывом, а не талантом, не внутренней необходимостью.
Я с ранних
лет должен был бороться с воззрением всего, окружавшего меня, я делал оппозицию
в детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики и сенаторы. Выходя из нее, я с той же запальчивостью бросился
в другой бой и, только что кончил университетский курс, был уже
в тюрьме, потом
в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение — изучение мира несчастного, с одной стороны, грязного — с другой.
Одного из редакторов, помнится Дюшена, приводили раза три из
тюрьмы в ассизы по новым обвинениям и всякий раз снова осуждали на
тюрьму и штраф. Когда ему
в последний раз, перед гибелью журнала, было объявлено, решение, он, обращаясь к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [Сколько с меня всего? (фр.)] — ему
в самом деле накопилось
лет десять
тюрьмы и тысяч пятьдесят штрафу.
Жила она
в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но
в то время, как я зазнал ее, он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю
в каждый большой праздник возила
в тюрьму калачи.
Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза
в тюрьме, два раза
в старом режиме и два раза
в новом, был на три
года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением
в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь
в изгнании.
В 1923–1924
годах на месте, где были «Мясницкие» меблированные комнаты, выстроены торговые помещения. Под ними оказались глубоченные подвалы со сводами и какими-то столбами, напоминавшие соседние
тюрьмы «Тайного приказа», к которому, вероятно, принадлежали они. Теперь их засыпали, но до революции они были утилизированы торговцем Чичкиным для склада молочных продуктов.
Революция смела
тюрьму, гауптвахту, морг, участок и перевела
в другое место Тверскую пожарную команду, успевшую отпраздновать
в 1923
году столетие своего существования под этой каланчой.
Везли его из
тюрьмы главными улицами через Красную площадь за Москву-реку, на Конную, где еще
в шестидесятых
годах наказывали преступников на эшафоте плетьми, а если он дворянин, то палач
в красной рубахе ломал шпагу над головой, лишая его этим чинов, орденов и звания дворянского.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два
года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел
в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Летом 1890 г.,
в бытность мою на Сахалине, при Александровской
тюрьме числилось более двух тысяч каторжных, но
в тюрьме жило только около 900.
Работа
в дуйских рудниках тяжела также потому, что каторжник здесь
в продолжение многих
лет без перерыва видит только рудник, дорогу до
тюрьмы и море.
Ослабевши с
годами, потеряв веру
в свои ноги, он бежит уже куда-нибудь поближе, на Амур или даже
в тайгу, или на гору, только бы подальше от
тюрьмы, чтобы не видеть постылых стен и людей, не слышать бряцанья оков и каторжных разговоров.
До 1888
года, пока не была выстроена теперешняя
тюрьма, жили они тут
в юртах-землянках.
Летом 1890 г.
в Рыковской
тюрьме содержалась женщина свободного состояния, обвиняемая
в поджоге; сосед ее по карцеру, арестант Андреев, жаловался, что по ночам ему мешают спать конвойные, которые то и дело ходят к этой женщине и шумят.
«
В начале моей деятельности, когда мне еще было 25
лет, пришлось мне однажды напутствовать
в Воеводской
тюрьме двух приговоренных к повешению за убийство поселенца из-за рубля сорока копеек. Вошел я к ним
в карцер и струсил с непривычки; велел не затворять за собой дверей и не уходить часовому. А они мне...
А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем, — фамилии его не помню, — молодой человек
лет 20, служил
в Найбучи сторожем при казенном доме. Он был влюблен
в аинку, жившую
в одной из юрт на реке Найбе, и, говорят, пользовался взаимностью. Его заподозрили как-то
в краже и
в наказание перевели
в Корсаковскую
тюрьму, то есть за 90 верст от аинки. Тогда он стал бегать из поста
в Найбучи для свидания с возлюбленной и бегал до тех пор, пока его не подстрелили
в ногу.
Средний возраст только что осужденного каторжного мне не известен, но, судя по возрастному составу ссыльного населения
в настоящее время, он должен быть не меньше 35
лет; если к этому прибавить среднюю продолжительность каторги 8-10
лет и если принять еще во внимание, что на каторге человек старится гораздо раньше, чем при обыкновенных условиях, то станет очевидным, что при буквальном исполнении судебного приговора и при соблюдении «Устава», со строгим заключением
в тюрьме, с работами под военным конвоем и проч., не только долгосрочные, но и добрая половина краткосрочных поступала бы
в колонию с уже утраченными колонизаторскими способностями.
Каких ужасов нагляделся и чего только он не вынес, пока его судили, мытарили по
тюрьмам и потом три
года тащили через Сибирь; на пути его дочь, девушка, которая пошла добровольно за отцом и матерью на каторгу, умерла от изнурения, а судно, которое везло его и старуху
в Корсаковск, около Мауки потерпело аварию.
В Корсаковском посту до 1875
года караул помещался
в ссыльнокаторжной
тюрьме; тут же была и военная гауптвахта
в виде темных конур.