Неточные совпадения
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому
тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
— Вы желаете, — не поднимая
глаз, отвечал адвокат, не без удовольствия входя
в тон речи своего клиента, — чтобы я изложил вам те пути, по которым возможно исполнение вашего желания.
Правда, что
тон ее был такой же, как и
тон Сафо; так же, как и за Сафо, за ней ходили, как пришитые, и пожирали ее
глазами два поклонника, один молодой, другой старик; но
в ней было что-то такое, что было выше того, что ее окружало, —
в ней был блеск настоящей воды бриллианта среди стекол.
Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и
в одежде — старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и
в его умных, нахмуренных
глазах, и
в складной русской речи, и
в усвоенном, очевидно, долгим опытом повелительном
тоне, и
в решительных движениях больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на безыменке.
Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее
в нем с своим особенным характером, каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений и радости, и все эти лица, столько раз перемещаемые для соблюдения общего, все оттенки колорита и
тонов, с таким трудом достигнутые им, — всё это вместе теперь, глядя их
глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною.
Блестящие нежностью и весельем
глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это был тот самый, давно знакомый
тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают
в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго,
глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что
в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный
тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
Роясь
в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный; густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих
тонов; здесь были оттенки всех сил и значений, различные
в своем мнимом родстве, подобно словам: «очаровательно» — «прекрасно» — «великолепно» — «совершенно»;
в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не представлялся
глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо, но не вызывало ясного и твердого «да».
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни
в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными
глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить
тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она говорила с жадностью долго молчавшей, как будто ее только что выпустили из одиночного заключения
в тюрьме. Клим отвечал ей
тоном человека, который уверен, что не услышит ничего оригинального, но слушал очень внимательно. Переходя с одной темы на другую, она спросила...
«А как же ты
в суд пойдешь?» — уныло подумал Самгин, пожимая холодную руку старика, а старик, еще более обесцветив
глаза свои легкой усмешкой, проговорил полушепотом и
тоном совета...
Заговорив громче, она впала
в тон жалобный, лицо ее подергивали судороги, и ужас
в темных
глазах сгущался.
Неприятно вспомнилась Варвара, которая приезжала на свидание
в каком-то слишком модном костюме; разговаривала она грустным, обиженным
тоном, а
глаза у нее веселые.
Клим улыбнулся, внимательно следя за мягким блеском бархатных
глаз; было
в этих
глазах нечто испытующее, а
в тоне Прейса он слышал и раньше знакомое ему сознание превосходства учителя над учеником. Вспомнились слова какого-то антисемита из «Нового времени»: «Аристократизм древней расы выродился у евреев
в хамство».
Он закрыл
глаза, и,
утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой
в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Поярков работал
в каком-то частном архиве, и по тому, как бедно одевался он, по истощенному лицу его можно было заключить, что работа оплачивается плохо. Он часто и ненадолго забегал к Любаше, говорил с нею командующим
тоном, почти всегда куда-то посылал ее, Любаша покорно исполняла его поручения и за
глаза называла его...
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал говорить с нею
в привычном, небрежно шутливом
тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его
тона молчанием; подожмет губы, прикроет
глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
В комнате стоял тяжкий запах какой-то кислой сырости. Рядом с Самгиным сидел, полузакрыв
глаза, большой толстый человек
в поддевке, с красным лицом, почти после каждой фразы проповедника, сказанной повышенным
тоном, он тихонько крякал и уже два раза пробормотал...
Трехпалая кисть его руки, похожая на рачью клешню, болталась над столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно было видеть плоское да еще стертое сумраком лицо и на нем трещинки,
в которых неярко светились хмельные
глаза. Возмущал самоуверенный
тон, возмущало явное презрение к слушателям и покорное молчание их.
— Владимир, не скандаль! — густо и
тоном приказания сказала Алина, дернув его за рукав. — На тебя смотрят… Сядь! Пей! Выпьем, Климуша, за его здоровье! Ох, как поет! — медленно проговорила она, закрыв
глаза, качая головой. — Спеть бы так, один раз и… — Вздрогнув, она опрокинула рюмку
в рот.
— Ну да, — с вашей точки, люди или подлецы или дураки, — благодушным
тоном сказал Ногайцев, но желтые
глаза его фосфорически вспыхнули и борода на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой
в руке, на горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.
— Послушай, Ольга, не гляди на меня так: мне страшно! — сказал он. — Я передумал: совсем иначе надо устроить!.. — продолжал потом, постепенно понижая
тон, останавливаясь и стараясь вникнуть
в этот новый для него смысл ее
глаз, губ и говорящих бровей, — я решил сам ехать
в деревню, вместе с поверенным… чтоб там… — едва слышно досказал он.
Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой
в глазах, которая
тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца, с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее
глаз. Горячие, живые
тоны в лице заменились призрачной бледностью.
В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться
в тень. Солдаты, не спуская с них
глаз, держали заряженные ружья на втором взводе.
В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне
утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
На дне их текли ручьи, росла густая зелень,
в которой
утопал глаз.
Французские фразы постоянно висели
в воздухе, ими встречали и провожали гостей, ими высказывали то, что было совестно выговорить по-русски, ими пускали пыль
в глаза людям непосвященным, ими щеголяли и задавали
тон.
— Опять… — произносила Хиония Алексеевна таким
тоном, как будто каждый шаг Привалова по направлению к бахаревскому дому был для нее кровной обидой. — И чего он туда повадился? Ведь
в этой Nadine, право, даже интересного ничего нет… никакой женственности. Удивляюсь, где только у этих мужчин
глаза… Какой-нибудь синий чулок и… тьфу!..
Этот несколько суровый
тон сменился горячим поцелуем, и Половодова едва успела принять свой обычный скучающий и ленивый вид, когда
в гостиной послышались приближавшиеся шаги maman. У Привалова потемнело
в глазах от прилива счастья, и он готов был расцеловать даже Агриппину Филипьевну. Остальное время визита прошло очень весело. Привалов болтал и смеялся самым беззаботным образом, находясь под обаянием теплого взгляда красивых
глаз Антониды Ивановны.
— Я думаю, что ты сегодня сходишь к Сергею Александрычу, — сказала Хиония Алексеевна совершенно равнодушным
тоном, как будто речь шла о деле, давно решенном. — Это наконец невежливо, жилец живет у нас чуть не полгода, а ты и
глаз к нему не кажешь. Это не принято. Все я да я: не идти же мне самой
в комнаты холостого молодого человека!..
— Слушай, Дмитрий, — сказал Кирсанов еще более серьезным
тоном: — мы с тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот разговор. Я не расположен теперь к серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. —
Глаза Кирсанова смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он подозревает
в намерении совершить злодейство.
— Не вовремя гость — хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым
тоном, но
тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне
в глаза.
С 1852 года
тон начал меняться, добродушные беришоны уже не приезжали затем, чтоб отдохнуть и посмеяться, но со злобой
в глазах, исполненные желчи, терзали друг друга заочно и
в лицо, выказывали новую ливрею, другие боялись доносов; непринужденность, которая делала легкой и милой шутку и веселость, исчезла.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на
глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только
в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами
в грязи
тонут!»
Я живо помню, как
в этот вечер
в замирающих
тонах глубокого голоса Авдиева, когда я закрывал
глаза или глядел на смутную гладь камышей, мне виделась степь, залитая мечтательным сиянием, колышущаяся буйной травой, изрезанная молчаливыми ярами.
Помню, однажды за вечерним столом появился какой-то заезжий господин
в щегольском сюртуке, крахмальной сорочке и золотых очках — фигура, резавшая
глаз своей отчужденностью от этого деревенского общего
тона.
В это время взгляд мой случайно упал на фигуру Балмашевского. Он подошел
в самом начале разговора и теперь, стоя у стола, перелистывал журнал. На его тонких губах играла легкая улыбка.
Глаза были, как всегда, занавешены тяжелыми припухшими веками, но я ясно прочел
в выражении его лица сочувственную поддержку и одобрение. Степан Яковлевич спустил
тон и сказал...
В противном случае — он внезапно появлялся
в дверях, веселый, с сияющими
глазами, и ласковым, довольным
тоном требовал «квартирный журнал».
Галактион больше не разговаривал с ней и старался даже не смотреть
в ее сторону. Но он не мог не видеть Ечкина, который ухаживал за Харитиной с откровенным нахальством. У Галактиона перед
глазами начали ходить красные круги, и он после завтрака решительным
тоном заявил Харитине...
Под правым ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из нее, как зубы, торчали синеватые кусочки; я прикрыл
глаза со страха и сквозь ресницы видел
в коленях Петра знакомый мне шорный [Шорный — связанный с изготовлением ременной упряжи, седел, уздечек и т. п. кожаных изделий.] нож, а около него скрюченные, темные пальцы правой руки; левая была отброшена прочь и
утонула в снегу.
Слово участия и ласковый
тон вызвали
в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные
глаза.
— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному
в моих
глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым
тоном вполголоса проговорил вошедший Лебедев и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал
в руках. Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
Где-то далеко-далеко, за линией железной дороги, за какими-то черными крышами и тонкими черными стволами деревьев, низко, над темной землей,
в которой
глаз не видит, а точно чувствует могучий зеленый весенний
тон, рдеет алым золотом, прорезавшись сквозь сизую мглу, узкая, длинная полоска поздней зари.
Женька ждала его
в маленьком скверике, приютившемся между церковью и набережной и состоявшем из десятка жалких тополей. На ней было серое цельное выходное платье, простая круглая соломенная шляпа с черной ленточкой. «А все-таки, хоть и скромно оделась, — подумал Платонов, глядя на нее издали своими привычно прищуренными
глазами, — а все-таки каждый мужчина пройдет мимо, посмотрит и непременно три-четыре раза оглянется: сразу почувствует особенный
тон».
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что
в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня,
в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими
глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и
утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
— Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, — возразил наивно Салов; вообще,
тоном голоса своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его
в глазах Павла.
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что
в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный
тон ее слов изумили меня до последней крайности. Стало быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо
в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
В комнатах господского дома гудела и переливалась пестрая и говорливая волна кружев, улыбок, цветов, восторженных взглядов, блонд и самых бессодержательных фраз; более положительная и тяжеловесная половина человеческого рода глупо хлопала
глазами и напрасно старалась попасть
в тон салонного женского разговора.
В полузакрытых
глазах набоба вспыхнул чувственный огонек, и он посмотрел долгим и пристальным взглядом на свою собеседницу, точно стараясь припомнить что-то. Эта девчонка положительно раздражала его своим самоуверенным
тоном, который делал ее такой пикантной, как те редкие растения, которые являются каким-то исключением
в среде прочей зеленой братии.
Весь следующий день мать провела
в хлопотах, устраивая похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька, странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец,
глаза весело блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось
в печальный
тон воспоминаний об умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданно вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал...