Неточные совпадения
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел
в пол, Самгин тоже осторожно вышел
в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той
стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что
в таких
художники изображали чиновников Гоголя.
—
В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной
стороной жизни, жизни
художников, поэтов».
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом,
в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд
в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица,
художник мира, ищущий светлых
сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Он отодвинул рукопись
в сторону, живо порылся
в ящике между письмами и достал оттуда полученное за месяц письмо от
художника Кирилова, пробежал его глазами, взял лист почтовой бумаги и сел за стол.
Распущенность ли наша, недостаток ли нравственной оседлости, определенной деятельности, юность ли
в деле образования, аристократизм ли воспитания, но мы
в жизни, с одной
стороны, больше
художники, с другой — гораздо проще западных людей, не имеем их специальности, но зато многостороннее их. Развитые личности у нас редко встречаются, но они пышно, разметисто развиты, без шпалер и заборов. Совсем не так на Западе.
…Примите это произведение, как оно есть, и ожидайте скоро ящики, которые будут лучше сделаны. Тут не будет препятствия со
стороны духовенства, которого влияния я не
в силах уничтожить. [Произведение — церковный образ Михаила-архангела, написанный туринским художником-любителем; он же разрисовывал ящички, которые не подлежали разрешению или запрету духовной цензуры.]
При таких обстоятельствах со
стороны давно известного нам
художника Белоярцева последовало заявление о возможности прекрасного выхода из тесного положения граждан путем еще большего их сближения и отождествления их частных интересов
в интересе общем.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое,
в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью
в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую
сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился
в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к
художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно,
в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его,
в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Церковь богато освещена. Среди разодетой публики,
в стороне, скрестив руки на груди, — любимая поза красавца
В.
В. Пукирева, — безнадежно смотрит на венчание высокий, стройный молодой человек. Чиновник-родитель выдавал за старую мумию, своего начальника, единственную дочь — невесту, и
художник дал
в картине свой автопортрет. Это знала Москва.
Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало.
В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но
в ту
сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.
Живопись, скульптура и музыка достигают; поэзия не всегда может и не всегда должна слишком заботиться о пластичности подробностей: довольно и того, когда вообще,
в целом, произведение поэзии пластично; излишние хлопоты о пластической отделке подробностей могут повредить единству целого, слишком рельефно очертив его части, и, что еще важнее, будут отвлекать внимание
художника от существеннейших
сторон его дела.)
Бывают люди, у которых суждение о явлениях жизни состоит почти только
в том, что они обнаруживают расположение к известным
сторонам действительности и избегают других — это люди, у которых умственная деятельность слаба, когда подобный человек — поэт или
художник, его произведения не имеют другого значения, кроме воспроизведения любимых им
сторон жизни.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной
стороны, искусство проигрывает тем же самым — с другой; дело
в том, что
художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе не прекрасное: мало хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его
в его истинной красоте, — а как часто
художники заблуждаются
в своих понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт, не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
Но
в нем есть справедливая
сторона — то, что «прекрасное» есть отдельный живой предмет, а не отвлеченная мысль; есть и другой справедливый намек на свойство истинно художественных произведений искусства: они всегда имеют содержанием своим что-нибудь интересное вообще для человека, а не для одного
художника (намек этот заключается
в том, что идея — «нечто общее, действующее всегда и везде»); отчего происходит это, увидим на своем месте.
Пойте лирическую песнь, если роза и соловей могут возбуждать ваши чувства;
художник начертил их и, довольный своим делом, отходит
в сторону: более он ничего ие прибавит…
Уже он начинал, как всегда случается
в почетные лета, брать сильно
сторону Рафаэля и старинных
художников, — не потому, что убедился вполне
в их высоком достоинстве, но потому, чтобы колоть ими
в глаза молодых
художников.
Это несправедливо. Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драматической формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпываемых
художником в легких очерках. Тогда как
в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть
в комедии рельефно взята одна господствующая
сторона — а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие.
Он имел много прекрасных
сторон, внушавших к нему почтение даже
в тех людях, которые не разделяли его взглядов и симпатий: он был
в молодости щеголь, гусар, потом садовод и художник-дилетант с замечательными способностями; благородный, прямой дворянин, и «дворянин au bout des ongles».
Голос Менделя-отца слегка дрогнул. Израиль слушал с серьезным и заинтересованным видом. Лицо Фроима выражало равнодушие. Он вспомнил агаду, но мораль ее, по-видимому, ему не нравилась. Быть может даже, он уже пародировал ее
в уме. Но отец этого не видел. Инстинктом рассказчика-художника он чувствовал, где самый внимательный его слушатель, и повернулся
в сторону дяди, который, опершись на ручку кресла, очевидно, ждал конца.
Вначале Егор Тимофеевич читал очень выразительно и хорошо, но потом стал развлекаться свечами, кисеей, венчиком на белом лбу мертвеца, начал перескакивать со строки на строку и не заметил, как подошла монашенка и тихонько отобрала книгу. Отойдя немного
в сторону, склонив голову набок, он полюбовался покойником, как
художник любуется своей картиной, потом похлопал по упрямо топорщившемуся сюртуку и успокоительно сказал Петрову...
Художник дополняет отрывочность схваченного момента своим творческим чувством, обобщает
в душе своей частные явления, создает одно стройное целое из разрозненных черт, находит живую связь и последовательность
в бессвязных, по-видимому, явлениях, сливает и переработывает
в общности своего миросозерцания разнообразные и противоречивые
стороны живой действительности.
Такие писатели становятся замечательными
художниками, если их восприимчивость многообъемлюща, если, жизнь открывается им не
в отдельных только явлениях, а во всем своем стройном течении, если чутки они не к одной только внешней
стороне явлений, но и к их внутренней связи и последовательности.
Взор рабочего быстро ушел
в какую-то неизмеримую глубину, оделся мглою, словно затвердел. И весь он на мгновенье показался высеченным из камня; и мягкость складок кумачовой заношенной рубахи, и пушистость волос, и эти руки, испачканные землею и совсем как живые, — все это было словно обман со
стороны безмерно талантливого
художника, облекшего твердый камень видом пушистых и легких тканей.
Артисты, большей частью, народ капризный и взыскательный; чтобы держаться
в их обществе, надо по крайней мере быть любезным; и вот, носясь за
художником как мелкорыбица за акулой, дилетант вертит хвостиком во все
стороны, устилает его путь бледными цветами жиденького своего красноречия, воскуривает фимиам [благовоние.], расточает похвалы, превозносит до небес каждое его слово, изумляется и приходит
в восхищение от каждой мысли.
Но не будем торопиться. Не виновата
в этом живая жизнь, и ни
в чем не изменила себе Наташа. Виноват сам
художник, и это только он себе изменил: сбросил сосредоточенную, глубоко
в себя ушедшую правдивость
художника, вызывающе стал оглядываться по
сторонам, превратился
в публициста и полемиста.
По другую
сторону коридора были огромные, как бывают
в мастерских
художников, окна, но с матовыми стеклами, пропускавшими мягкий свет, но не позволявшими не только ничего видеть, что происходит на улице, но даже и железных решеток, которыми они были снабжены.
Художник и лекарь думали, что великий князь решился на этот великодушный поступок, поняв беседу их и убежденный красноречивою горестью Нордоулата, некогда его усердного слуги. Не изумился, однако ж, Аристотель, когда Иван Васильевич, отведя его
в сторону, прибавил, так что он только мог слышать...
В четвертом ряду Антонина Сергеевна сидела между молодою женщиной, худенькой и нервной,
в белом платье, и полным артиллерийским полковником. Тот беспрестанно наклонялся к своей даме, — вероятно, жене — и называл ей фамилии литераторов,
художников, профессоров на эстраде и
в рядах публики. Он делал это довольно громко, и она невольно смотрела
в сторону,
в какую он кивал головой или показывал рукой.
Еще более удовольствия этим
художникам было смотреть, как дилижансы спускались с той
стороны, с Батавина взвоза, как они, скрипя по шоссе заторможенными колесами, швыряли из
стороны в сторону подорванных коренников.
В последнем роде он позволял себе большие вольности, но грация его рисунка и живая прелесть колоритного письма отнимали у этих произведений впечатление скабрезности, и на выставках появлялись такие сюжеты Фебуфиса, какие от
художника меньших дарований ни за что не были бы приняты. С другой же
стороны, соблазнительная прелесть картин этого рода привлекала к ним внимание самой разнообразной публики и находила ему щедрых покупателей, которые не скупились на деньги.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах;
в то время, когда ораторские таланты так быстро развились
в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда
в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия;
в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей,
художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников;
в то время, когда со всех
сторон появились вопросы (как называли
в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств,
в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились
в неописанном восторге.