Неточные совпадения
Ветер упорно, как бы настаивая на своем, останавливал Левина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал всё
в одну
сторону: акации, цветы, лопухи,
траву и макушки дерев.
Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался
в ту
сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то
в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег
в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
И
в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все
стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных
трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь
в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются
в Подкумок.
Бьет перепел, дергает
в траве дергун, урчат и чиликают перелетающие коноплянки, по невидимой воздушной лестнице сыплются трели жаворонков, и турлыканье журавлей, несущихся
в стороне вереницею, — точный звон серебряных труб, — слышится
в пустоте звонко сотрясающейся пустыни воздушной.
Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой
травы; он глядел вместо того на какой-нибудь
в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек
в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя
в то же время пристально вздоль реки, где
в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
Между тем
в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут
в разные
стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.
Обломов отправился на Выборгскую
сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскали будочника; тот сказал, что это
в другом квартале, рядом, вот по этой улице — и он показал еще улицу без домов, с заборами, с
травой и с засохшими колеями из грязи.
Мир и тишина покоятся над Выборгской
стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет
траву или дремлет тупо, да
в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска
в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором,
в саду, мгновенно выскочит и
в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Один только старый дом стоял
в глубине двора, как бельмо
в глазу, мрачный, почти всегда
в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим
травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со
стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились
в окна.
Мы съехали после обеда на берег, лениво и задумчиво бродили по лесам, или, лучше сказать, по садам, зашли куда-то
в сторону, нашли холм между кедрами, полежали на
траве, зашли
в кумирню, напились воды из колодца, а вечером пили чай на берегу, под навесом мирт и папирусов, — словом, провели вечер совершенно идиллически.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по
траве и кустам; к нам врывался по временам
в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет крыльями над головами нашими большая, как птица, черная или красная бабочка и вдруг упадет
в сторону,
в кусты.
Вода маленькими струйками сбегала по ним вниз, пряталась
в траве и вдруг неожиданно вновь появлялась где-нибудь
в стороне около бурелома.
Все удобные земли располагаются с правой
стороны реки, где почва весьма плодородная и состоит из ила и чернозема с прослойками гальки и песка, вследствие чего
травы развиваются весьма пышно,
в особенности тростники, достигающие 2,5–3 м высоты.
Пробираться сквозь заросли горелого леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками
в беспорядке лежат на земле.
В густой
траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у лошадей изранены, у людей одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны
в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти
стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились к ручью и пошли по гальке.
Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья;
сторона рощи, обращенная стеною
в поле, вся дрожала и сверкала мелким сверканьем, четко, но не ярко; на красноватой
траве, на былинках, на соломинках — всюду блестели и волновались бесчисленные нити осенних паутин.
Когда я стал подходить к ним, они отлетели немного
в сторону и вновь опустились на
траву.
Порой они отлетали
в сторону, опять описывали круги и вдруг, сложив крылья, стремглав бросались книзу, но, едва коснувшись
травы, снова быстро взмывали вверх.
Я весь ушел
в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг
в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал
в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
В нижнем течении Тайцзибери имеет следующие притоки: с правой
стороны Цологоузу [Цао-ло-гоу-цзы — долина с завядшей
травой.] (12 км), Чанцзуйзу [Чан-цзун-цзы — длинный клюв.], с горой того же имени, и Сибичу [Си-бэй-ча — северо-западная развилина.]; потом следуют: Ханихеза [Хань-хэ-цзы — пересыхающая река...
Кое-где
в стоячих водах держались поганки с торчащими
в сторону ушами и с воротничками из цветных перьев. Они не улетали, а спешили спрятаться
в траве или нырнуть
в воду.
Раньше всех проснулись бакланы. Они медленно, не торопясь, летели над морем куда-то
в одну
сторону, вероятно, на корм. Над озером, заросшим
травой, носились табуны уток.
В море, на земле и
в воздухе стояла глубокая тишина.
Сумерки спустились на землю раньше, чем мы успели дойти до перевала. День только что кончился. С востока откуда-то издалека, из-за моря, точно синий туман, надвигалась ночь. Яркие зарницы поминутно вспыхивали на небе и освещали кучевые облака, столпившиеся на горизонте.
В стороне шумел горный ручей,
в траве неумолкаемым гомоном трещали кузнечики.
Несколько южнее
в береговых обрывах можно наблюдать выходы вулканического туфа с прослойками горючей серы. Горы с северной
стороны бухты оканчиваются обрывами высотой 75–98 м с узкой намывной полосой прибоя, на которую море выбросило множество морской
травы.
Лес кончился, и перед нами вдруг неожиданно развернулась величественная горная панорама. Возвышенности с левой
стороны долины покрыты дубовым редколесьем с примесью липы и черной березы. По склонам их
в вертикальном направлении идут осыпи, заросшие
травой и мелкой кустарниковой порослью.
Миловидные рыжевато-пестрые птички эти все время прятались
в зарослях, потом выскакивали вдруг где-нибудь с другой
стороны и скрывались снова под сухой
травой.
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста выйдет из дома и взбирается
в одиночку по пригорку, но идет не по дороге, а сбоку по
траве, чтобы не запылить сапог. Придет
в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре
стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и
в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший
травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех
сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами
в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».
На третий или на четвертый день мы с братом и сестрой были
в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со
стороны пруда и, присев
в высокой
траве и бурьянах, поманил нас к себе. Вид у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Если проезжий едет тихо, то стрепет, наскучив долгим бегом и не желая, вероятно, отдалиться от прежнего своего места, сворачивает
в сторону, для чего надобно ему не без труда перелезть чрез глубокие колеи, отбегает несколько сажен и приляжет
в траву до тех пор, пока не проедет мимо телега или кибитка.
Селезень присядет возле нее и заснет
в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется
в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более, поднимется невысоко и, облетев
стороною, опустится на землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой
травы в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же
травою и перьями, отползет на некоторое расстояние
в другом направлении, поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной
стороны к тому месту, где скрылась; опять садится на землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
Пруды проточные на порядочных реках, поднимающих мельницы от четырех до восьми поставов, с широкими, всегда камышистыми разливами, сквозь проросшие, по мелководью, разными водяными
травами и цветами, имеющие
в протяжении несколько верст, — вот истинное раздолье для всякой водяной птицы, которая сваливается на такие пруды со всех
сторон.
Когда Анна Михайловна повернулась
в ту
сторону, она увидела на побледневшем лице Петрика то самое выражение, с каким
в памятный для нее день первой весенней прогулки мальчик лежал на
траве.
Молодые люди оставались
в саду. Студент, подостлав под себя свитку и заломив смушковую шапку, разлегся на
траве с несколько тенденциозною непринужденностью. Его старший брат сидел на завалинке рядом с Эвелиной. Кадет
в аккуратно застегнутом мундире помещался с ним рядом, а несколько
в стороне, опершись на подоконник, сидел, опустив голову, слепой; он обдумывал только что смолкшие и глубоко взволновавшие его споры.
Мы привели летник
в возможный порядок: выгребли снег, занесенный ветром через дымовое отверстие
в крыше, выгребли мусор и сухой
травой заткнули дыры по
сторонам. Поблизости было мало дров, но все же мы собрали столько, что при некоторой экономии могли провести ночь и не особенно зябнуть.
Окся с трудом поднялась с земли, отошла
в сторону, присела
в траву и горько заплакала.
— То-то вот и оно-то, што
в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля
в орде новая,
травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам на заводы с той
стороны везут, а мы, этово-тово, деньги им травим.
Лето было дождливое, и сена поставили сравнительно немного. Особенно неудачная вышла страда на Самосадке, где почти все сено сгнило.
В горах это случается: заберется ненастье и кружится на одном месте. И
в Мурмосе «сена не издались», так что негде было и купить его ближе ста верст, да и
в сторону орды тоже на
траву вышел большой «неурождай». Об овсах ходили нехорошие слухи.
В стороне от дорожки,
в густой
траве, сидела молодая женщина с весьма красивым, открытым русским лицом. Она закручивала стебельки цикория и давала их двухлетнему ребенку, которого держала у себя на коленях. Возле нее сидела девочка лет восьми или девяти и лениво дергала за дышельце тростниковую детскую тележку.
Небо сверкало звездами, воздух был наполнен благовонием от засыхающих степных
трав, речка журчала
в овраге, костер пылал и ярко освещал наших людей, которые сидели около котла с горячей кашицей, хлебали ее и весело разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также были освещены с одной
стороны полосою света…
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все
в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос
в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею
в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
С той
стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая
трава. Утро было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение
в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.
— А крестьяне покудова проклажались, покудова что… Да и засилья настоящего у мужиков нет: всё
в рассрочку да
в годы — жди тут! А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на все четыре
стороны! Хошь —
в Москве, хошь —
в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то вот, которое просто
в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял — такая ли
трава расчудесная пошла, что теперича этому болотцу и цены по нашему месту нет!
Что-то зашуршало и мелькнуло на той
стороне выемки, на самом верху освещенного откоса. Ромашов слегка приподнял голову, чтобы лучше видеть. Что-то серое, бесформенное, мало похожее на человека, спускалось сверху вниз, едва выделяясь от
травы в призрачно-мутном свете месяца. Только по движению тени да по легкому шороху осыпавшейся земли можно было уследить за ним.
Река, задержанная плотиной, была широка и неподвижна, как большой пруд. По обеим ее
сторонам берега уходили плоско и ровно вверх. На них
трава была так ровна, ярка и сочна, что издали хотелось ее потрогать рукой. Под берегами
в воде зеленел камыш и среди густой, темной, круглой листвы белели большие головки кувшинок.
Было уже поздно, когда Михеич увидел
в стороне избушку, черную и закоптевшую, похожую больше на полуистлевший гриб, чем на человеческое жилище. Солнце уже зашло. Полосы тумана стлались над высокою
травой на небольшой расчищенной поляне. Было свежо и сыро. Птицы перестали щебетать, лишь иные время от времени зачинали сонную песнь и, не окончив ее, засыпали на ветвях. Мало-помалу и они замолкли, и среди общей тишины слышно было лишь слабое журчанье невидимого ручья да изредка жужжание вечерних жуков.
Поле, дорога, звон проволоки, зной и обрывки ленивых мыслей тянутся, как облака, друг за другом… Путаются, сливаются. Опять прошлое, потом туман, из которого выплывает кусок тракта, обсаженного березками. Полотно заросло
травой, пыльная узкая лента как-то осторожно жмется то к одной
стороне, то к другой, — видно, что весной здесь езда самая горькая… И
в уме Семена Афанасьевича возникает вдруг четверостишие старого «земского поэта...
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут
в облаках, то серебряным веером падают
в овраг ко мне. На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен и гол, а другая
сторона, более пологая, прикрыта жухлой
травой, густым кустарником
в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко похоже более на село, чем на город, но когда-то оно знало если не лучшие, то, во всяком случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились еще следы земляных окопов, на которых теперь колышется
трава, и пастух старается передать ее шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется
в тени полузасыпанных рвов…
Ночь, тихая, прохладная, темная, обступила со всех
сторон и заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей.
В траве у заборов подымались легкие шорохи и шумы, и вокруг все казалось подозрительным и странным, — может быть, кто-нибудь крался сзади и следил. Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно,
в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам и бормотал...
Лежать
в душистых полевых лугах, развесив перед собою сетку по верхушкам высокой
травы, слышать вблизи и вдали звонкий бой перепелов, искусно подражать на дудочке тихому, мелодическому голосу перепелки, замечать, как на него откликаются задорные перепела, как бегут и даже летят они со всех
сторон к человеку, наблюдать разные их горячие выходки и забавные проделки, наконец, самому горячиться от удачной или неудачной ловли — признаюсь, всё это
в свое время было очень весело и даже теперь вспоминается не равнодушно…