Неточные совпадения
Но он ясно видел теперь (работа его над
книгой о сельском хозяйстве,
в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему
в этом), — он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками,
в которой на одной
стороне, на его
стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же
стороне — естественный порядок вещей.
Еще падет обвинение на автора со
стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь
книга,
в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась
в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Но покуда все оканчивалось одним обдумыванием; изгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на
сторону, бралась наместо того
в руки
книга и уже не выпускалась до самого обеда.
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей
стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его
в каюту и, раскрыв истрепанную
книгу, сказал...
— Все об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись
в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал
в кривом подсвечнике, тускло освещая
в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной
книги. Прошло минут пять или более.
«Конечно, эта смелая
книга вызовет шум. Удар
в колокол среди ночи. Социалисты будут яростно возражать. И не одни социалисты. “Свист и звон со всех
сторон”. На поверхности жизни вздуется еще десяток пузырей».
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили
в разные
стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи
в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая
книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься
в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел
книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той
стороне Волги?
Она спрятала
книгу в шкаф и села против него, сложив руки на груди и рассеянно глядя по
сторонам, иногда взглядывая
в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и
книги и показать маме: «чтоб она видела, сколько успели вы приобрести
в моем заведении». Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо процедила мне с своей
стороны...
Есть
в книге Розанова еще одна неприятная и щекотливая для него
сторона.
Природа, жизнь, рассудок ведут
в одну
сторону,
книги тянут
в другую, говорят: это дурно, низко.
В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил
в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей
в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой
стороны готов для жизни», и стал отдавать
книгам только время, свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало.
Чтение Прудона, как чтение Гегеля, дает особый прием, оттачивает оружие, дает не результаты, а средства. Прудон — по преимуществу диалектик, контроверзист [спорщик (от лот. contraversia).] социальных вопросов. Французы
в нем ищут эксперименталиста и, не находя ни сметы фаланстера, ни икарийской управы благочиния, пожимают плечами и кладут
книгу в сторону.
Первая
книга «Субъективизм и индивидуализм
в общественной философии» с большим предисловием П. Струве, который тоже совершенно повернул к идеализму и спиритуализму, отражала мое миросозерцание того времени, но недостаточно выражала более интимные
стороны моего отношения к жизни.
Что такое,
в самом деле, литературная известность? Золя
в своих воспоминаниях, рассуждая об этом предмете, рисует юмористическую картинку: однажды его, уже «всемирно известного писателя», один из почитателей просил сделать ему честь быть свидетелем со
стороны невесты на бракосочетании его дочери. Дело происходило
в небольшой деревенской коммуне близ Парижа. Записывая свидетелей, мэр, местный торговец, услышав фамилию Золя, поднял голову от своей
книги и с большим интересом спросил...
Я, с своей
стороны, могу только признать вас своим учителем и отцом духовным» [См.
книгу В. А. Кожевникова «Николай Федорович Федоров», очень богатую материалами.].
Наиболее ценна
в книге ее психологическая
сторона, особенно глава об epoc.
Вот место
в книге Лосского, которое изобличает онтологическую ее подкладку: «Наряду с этим миром конечных вещей мы если не знаем, то все же чуем присутствие иного мира, мира абсолютного, где существенная
сторона утверждения сохраняется, а отрицания нет: там нет исключительности, внеположности, ограниченности конечного мира.
Одна старушка, каторжная, бывшая некоторое время моею прислугой, восторгалась моими чемоданами,
книгами, одеялом, и потому только, что всё это не сахалинское, а из нашей
стороны; когда ко мне приходили
в гости священники, она не шла под благословение и смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине не могут быть настоящие священники.
Я, конечно, его не читал и
в данном случае пользуюсь цитатами Л. И. Шренка, автора
книги «Об инородцах Амурского края».] слышал
в 1808 г. на Сахалине, что по западную
сторону острова часто появлялись русские суда и что русские
в конце концов своими разбойничествами заставили туземцев одну их часть изгнать, другую перебить.
Правда, тяжело нам дышать под мертвящим давлением самодурства, бушующего
в разных видах, от первой до последней страницы Островского; но и окончивши чтение, и отложивши
книгу в сторону, и вышедши из театра после представления одной из пьес Островского, — разве мы не видим наяву вокруг себя бесчисленного множества тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?..
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили
в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз
в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя,
в твердости воли и каждый вечер вносил
в особую
книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей
стороны, писал ему наставления по-французски,
в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
Конечно, Ястребов давал деньги на золото, разносил его по
книгам со своих приисков и сдавал
в казну, но Петр Васильич считал свои труды больше, потому что шлялся с уздой, валял дурака и постоянно рисковал своей шкурой как со
стороны хозяев, так и от рабочих.
За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи с прекрасным замшевым матрацем, ночной столик, небольшой шкаф с
книгами и два мягкие кресла; а по другую
сторону ширм помещался богатый образник с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами
в дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталем и несколько кресел.
Это
сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны
книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли
книг об расколе; съездите
в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь
в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, —
книг,
книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из
книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление;
в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой
стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
Офицер быстро хватал
книги тонкими пальцами белой руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал
в сторону. Порою
книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос...
— Есть и о крепостном праве! — сказал Павел, давая ему другую
книгу. Ефим взял ее, повертел
в руках и, отложив
в сторону, спокойно сказал...
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один
в своей комнате, наедине с собой, с забытыми
книгами. Но
книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную
сторону человечества — светлой он не замечал: ему было не до нее.
После ухода Иконина он верных минут пять, которые мне показались за пять часов, укладывал
книги, билеты, сморкался, поправлял кресла, разваливался на них, смотрел
в залу, по
сторонам и повсюду, но только не на меня.
Он, облокотившись на обе руки, сквозь пальцы которых торчали всклокоченные полуседые волосы, читал
в книге и, только на мгновенье взглянув на меня не совсем доброжелательно своими блестящими глазами, мрачно нахмурился и еще выставил
в мою
сторону глянцевитый локоть, чтоб я не мог подвинуться к нему ближе.
Но у самого входа
в дом столкнулись с четырьмя дамами, из которых две с работами, одна с
книгой, а другая с собачкой скорыми шагами шли с другой
стороны.
Они показывали мне иную жизнь — жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей к подвигам и преступлениям. Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то
в стороне от всего, о чем пишут
книги, и трудно понять — что интересного
в их жизни? Я не хочу жить такой жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
— Вы — не увлекайтесь,
в книгах все очень прикрашено, искажено
в ту или иную
сторону. Большинство пишущих
книги — это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.
— Это уж просто наглость! — воскликнул Препотенский и, отойдя
в сторону, сел и начал просматривать новую
книгу.
Вчера, без всякой особой с моей
стороны просьбы, получил от келейника отца Троадия редкостнейшую
книгу, которую, однако, даже обязан бы всегда знать, но которая на Руси издана как бы для того, чтоб ее
в тайности хранить от тех, кто ее знать должен.
Книга моя, как я и ожидал, была задержана русской цензурой, но отчасти вследствие моей репутации как писателя, отчасти потому, что она заинтересовала людей,
книга эта распространилась
в рукописях и литографиях
в России и
в переводах за границей и вызвала, с одной
стороны, от людей, разделяющих мои мысли, ряд сведений о сочинениях, писанных об этом же предмете, с другой
стороны, ряд критик на мысли, высказанные
в самой
книге.
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей
книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной
стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой
стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос
в моей
книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил
в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти
в суд, участвуя
в нем, осуждая людей или ища
в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать
в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться
в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя
в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Так что, как сведения, полученные мною после выхода моей
книги о том, как не переставая понималось и понимается меньшинством людей христианское учение
в его прямом и истинном смысле, так и критики на нее, и церковные и светские, отрицающие возможность понимать учение Христа
в прямом смысле, убедили меня
в том, что тогда как, с одной
стороны, никогда для меньшинства не прекращалось, но всё яснее и яснее становилось истинное понимание этого учения, так, с другой
стороны, для большинства смысл его всё более и более затемнялся, дойдя, наконец, до той степени затемнения, что люди прямо уже не понимают самых простых положений, самыми простыми словами выраженных
в Евангелии.
Такой взгляд на Христа и его учение вытекает из моей
книги. Но, к удивлению моему, из числа
в большом количестве появившихся на мою
книгу критик, не было ни одной, ни русской, ни иностранной, которая трактовала бы предмет с той самой
стороны, с которой он изложен
в книге, т. е. которая посмотрела бы на учение Христа как на философское, нравственное и социальное (говоря опять языком научных людей) учение. Ни
в одной критике этого не было.
Войдя
в хату, он через несколько времени вышел оттуда на крылечко и с
книгой и трубкой, за стаканом чаю, уселся
в стороне, не облитой еще косыми лучами утра.
Калатузов бросил
книгу на стол, дал
в обе
стороны два кулака сидевшим около него малюткам и довольно громко сказал: «Подсказывай»…
— Нельзя, мамынька.
Стороной можно проехать… Михалко сегодня
в лавке будет сидеть, а Архипа пошли к Пятовым, должок там за ними был. Надо бы
книгу еще подсчитать…
Долинский, живучи
в стороне от людей, с одними терзаниями своей несговорчивой совести, мистическими
книгами, да еще более мистическими тавянчиками, дошел сам до непостижимого мистицизма.
Турусина садится
в кресло. Глумов останавливается с левой
стороны и кладет руку на спинку кресла. Курчаев стоит справа, несколько потупившись,
в самой почтительной позе, Машенька у стола перелистывает
книгу.
Дон-Кихот относился к Gigot тоже несколько подозрительно, во-первых потому, что этот человек был поставлен
в дом графом Функендорфом, которому Рогожин инстинктивно не доверял, а потом и он с своей
стороны тоже боялся, что Gigot, читающий или когда-нибудь читавший французские
книги, большинство которых Рогожину было недоступно, мог знать то, чего наш дворянин не знает, и потому, чего доброго, при случае легко мог его оконфузить.
Рогожин, по отъезде бабушки, заехал домой и сидел однажды у себя
в сенном чулане и
в одно и то же время читал какую-то
книгу, ел квас со свеклою и бил ложкою по лбам налезавших на него со всех
сторон ребят.
В это самое время пред открытыми дверями его сеней остановилась вскачь прибежавшая лошадь, и с нее спрыгнул посол из Протозанова.
— А, ваше сиятельство! — воскликнул Миклаков, впрочем, не поднимаясь с постели и только откладывая
в сторону читаемую им
книгу. — Какими судьбами вы занесены из ваших прохлад
в нашу знойную Палестину?
У первого окна, ближе к авансцене, высокое кресло и столик, на нем раскрытая старинная
книга и колокольчик;
в глубине,
в правом углу, двустворчатая дверь
в большую переднюю;
в левом — дверь
в комнату Мурзавецкого; между дверями печь; на левой
стороне,
в углу, дверь
в коридор, ведущий во внутренние комнаты; ближе к авансцене двери
в гостиную; между дверями придвинут к стене большой обеденный стол.