Неточные совпадения
Начало весны. Полночь. Красная горка, покрытая снегом. Направо кусты и редкий безлистый березник; налево сплошной частый лес больших сосен и елей с сучьями, повисшими от тяжести снега;
в глубине, под горой, река; полыньи и проруби обсажены ельником. За рекой Берендеев посад,
столица царя Берендея; дворцы, дома, избы, все деревянные, с причудливой раскрашенной резьбой;
в окнах огни. Полная луна серебрит всю открытую местность. Вдали кричат петухи.
Действие происходит
в стране берендеев
в доисторическое время. Пролог на Красной горке, вблизи Берендеева посада,
столицы царя Берендея. Первое действие
в заречной слободе Берендеевке. Второе действие во дворце
царя Берендея. Третье действие
в заповедном лесу. Четвертое действие
в Ярилиной долине.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность
царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал
в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его
столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
Становилось как-то жутко слушать этот несмолкающий, ровный, непонятный крик мертвого железа, протянувшегося
в воздухе откуда-то из неведомой
столицы, где «живет
царь»…
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на
царя. То была какая-то далекая отвлеченность
в столице, а здесь событие
в нашем собственном мире. Очень много говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
Свечерело.
В предместиях дальных,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из труб колоссальных,
Где сплошными огнями горят
Красных фабрик громадные стены,
Окаймляя
столицу кругом, —
Начинаются мрачные сцены.
Но
в предместия мы не пойдем.
Нам зимою приятней
столицаТам, где ярко горят фонари,
Где гуляют довольные лица,
Где катаются сами
цари.
Вдруг раздался легкий звон,
И
в глазах у всей
столицыПетушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И
царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул
в темя
И взвился… и
в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
Сколько
царь ни уговаривал ее переселиться
в столицу, Звезда Хорасана ему не внимала, не хотела менять тихого жилья
в прохладных садах и роскошных палатах на шум ордынской
столицы.
Сам князь Василий жил по-прежнему вдали от двора, который почти постоянно пребывал
в Александровской слободе, находившейся
в восьмидесяти верстах от
столицы, и лишь наездом
царь бывал
в последней, ознаменовывая почти каждой свой приезд потоками крови, буквально залившей этот несчастный город, где не было улицы, не было даже церковной паперти, не окрашенных кровью жертв, подчас ни
в чем неповинных.
Царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич покинул
столицу и жил
в Александровской слободе, окруженный «новым боярством», как гордо именовали себя приближенные государя — опричники, сподвижники его
в пирах и покаянных молитвах, резко сменяющихся одни другими, и ревностные помощники
в деле справедливой, по его мнению, расправы с «старым боярством».
Собрался совет и на нем положили, чтобы архипастырь остался блюсти
столицу,
в которой господствовало необычное смятение: все дела пресеклись, суды, приказы, лавки и караульни опустели. Ударить челом
царю и «плакаться» избрано было посольство,
в числе которого поехал
в Александровскую слободу и князь Никита Прозоровский.
Едва ли был тогда другой дом
в невской
столице из числа домов высшего петербургского света, где бы
царила такая патриархальная и такая чисто семейная атмосфера.
В редкие же появления свои перед «светлые царские очи» он был принимаем грозным владыкою милостиво, с заслуженным почетом и вниманием. Было ли это со стороны Иоанна должною данью заслугам старого князя — славного военачальника, или князь Василий был этим обязан своему брату, князю Никите, сумевшему, не поступивши
в опричину, быть
в великой милости у
царя за свой веселый нрав, тактичность ловкого царедворца и постоянное добровольное присутствие при его особе
в слободе и
в столице, — неизвестно.
В 1591 году хан крымский Кази-Гирей с мечом и пламенем вступил
в пределы нашего отечества и быстро шел к Москве. 13 июля он переправился через реку Оку, ночевал
в Лопасне и на рассвете остановился против села Коломенского.
Царь Федор Иоаннович поручил защиту
столицы Борису Годунову.
Через несколько времени он появился
в Софии,
столице Болгарского княжества, где
в то время
царила политическая неурядица и во главе политических пройдох, захвативших
в свои руки власть над несчастным болгарским народом, стоял Степан Стамбулов — бывший студент новороссийского университета, вскормленник России, поднявший первый свою преступную руку против своей кормилицы и освободительницы его родины от турецкого ига.
Грозный, неумолимый Ермак жалел воинов христианских
в битвах, не жалел
в случае преступления и казнил за всякое ослушание, за всякое дело постыдное, так как требовал от дружины не только повиновения, но и чистоты душевной, чтобы угодить вместе и
царю земному, и
царю Небесному. Он думал, что Бог даст ему победу скорее с малым числом доброжелательных воинов, нежели с большим закоренелых грешников, и казаки его
в пути и
в столице сибирской вели жизнь целомудренную: сражались и молились.
Мы застаем его на другой день описанных нами
в предыдущих главах событий
в собственных, роскошных московских хоромах,
в местности, отведенной
в столице исключительно для местожительства опричников, откуда, по распоряжению
царя, еще
в 1656 году были выселены все бояре, дворяне и приказные люди. Местность эта заключала
в себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым-Врагом и половину Никитской с разными слободами.
А на набережной безмолвные громады дворцов, черная вода с огнями редких пароходиков, чуть видная Петропавловская крепость с гробницами наших
царей и заунывным звоном, глаголом времен… и на круглых гранитных скамейках молчаливые парочки: как и я когда-то посиживал с Сашенькой, запуская, под предлогом холода, свои руки
в ее тепленькую муфточку. Долго, между прочим, смотрел я на строящийся Дворцовый мост и соображал, как еще и он украсит нашу дивную
столицу.
Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел
в отношении своего семейства, своей (порученной ему)
столице и о самом себе — не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique), [общественного блага,] но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном
царя.