Неточные совпадения
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из
средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и
в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Избранная Вронским роль с переездом
в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался
средневековою итальянскою жизнью.
Средневековая итальянская жизнь
в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.
Самгин молча отстранил его. На подоконнике сидел, покуривая, большой человек
в полумаске, с широкой, фальшивой бородой; на нем костюм
средневекового цехового мастера, кожаный передник; это делало его очень заметным среди пестрых фигур. Когда кончили танцевать и китаец бережно усадил Варвару на стул, человек этот нагнулся к ней и, придерживая бороду, сказал...
— Ты — глуп, Дронов, — возразил Тагильский, как будто трезвея, и, ударяя ладонью по ручке кресла, продолжал: — Если рядом со
средневековым процессом об убийстве евреями воришки Ющинского, убитого наверняка воровкой Чеберяковой, поставить на суде дело по убийству Зотовой и привлечь к нему сначала
в качестве свидетеля прокурора, зятя губернатора, — р-ручаюсь, что означенный свидетель превратился бы
в обвиняемого…
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени
средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Постойте, я еще бокал выпью, — помните вы там одно место
в конце, когда они — сумасшедший этот старик и эта прелестная тринадцатилетняя девочка, внучка его, после фантастического их бегства и странствий, приютились наконец где-то на краю Англии, близ какого-то готического
средневекового собора, и эта девочка какую-то тут должность получила, собор посетителям показывала…
Еще досаднее, что они носятся с своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают на весь мир о своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы
в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не
в ходу, так вспоминают
средневековый фаустрехт — все это досадно из рук вон.
«Ну, теперь запел Лазаря», — заметил про себя Веревкин. — То-то обрадуете эту провинцию всесословной волостью, мекленбургскими порядками [Мекленбург — немецкая провинция,
в которой долгое время сохранялись
средневековые сословные порядки.] да поземельной аристократией…
Соблазном была не только теократия
в средневековом смысле слова, но и христианские государства, которые всегда бывали христианскими лишь символически, а не реально, и компрометировали христианство.
Как не походит
в этом новая Европа на Европу
средневековую, отдавшуюся мечтательному порыву крестовых походов!
В этом
средневековое сознание стояло выше современного.
В христианском
средневековом сознании была идея универсального единства, но единство Востока и Запада
в этом замысле не достигалось.
Нужно помнить, что национализм — явление новое, он развился лишь
в XIX веке, он пришел на смену
средневековому и древнеримскому универсализму.
Самое построение храмов было всегда так полно мистических обрядов, иносказаний, таинственных посвящений, что
средневековые строители считали себя чем-то особенным, каким-то духовенством, преемниками строителей Соломонова храма и составляли между собой тайные артели каменщиков, перешедшие впоследствии
в масонство.
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме
в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому
в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе
средневековой истории Франции и Англии.
Диалектическая метода, если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее, так сказать,
в мысль — становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину, упражнением
в логической гимнастике, — тем, чем она была у греческих софистов и у
средневековых схоластиков после Абеларда.
Я участвовал
в средневековой церемонии выдачи доктора,
в красной мантии и особой бархатной шапочке.
Философия нового времени, начиная с Декарта, была
в известном смысле более христианской, чем
средневековая схоластическая философия.
В средневековой схоластической философии христианство не проникло еще
в мысль и не переродило ее, это была все еще греческая античная, дохристианская философия.
Вл. Соловьев особенно выразил это
в статье «Об упадке
средневекового миросозерцания» и вызвал бурное негодование К. Леонтьева.
В следующем своем замечательном романе «La bas» Гюисманс исследует современный сатанизм
в связи с сатанизмом
средневековым, описывает черную мессу; но там уже чувствуется под сатанистскими разговорами и экспериментами его благочестивая католическая душа, чуждая активно-волевого демонизма.
В тяготении Гюисманса к
средневековому католичеству была мечтательность и подъем, его окрыляло восхищение перед литургическими красотами и мистическими богатствами еще далекого католичества.
Его благородная душа, душа
средневековая и католическая,
в глубине своей неизменно благочестивая, но слабая и безвольная, слишком исключительно чувственная, была изъязвлена оскорбительностью современной культуры, пошлостью современной Франции, уродством жизни, буржуазным духом эпохи.
У учителей церкви, у
средневековых мистиков была посвященность
в тайны христианства, было приобщение к таинственным реальностям.
Гюисманс делает огромное усилие перенести современного человека
в мистическую атмосферу
средневековой символики.
Средневековые ужасы миновали безвозвратно,
средневековая дикость ушла
в глубь прошлого,
средневековая красота,
средневековая культурность,
средневековая напряженность духовного томления манят нас и до сих пор.
Дюрталь любит старое,
средневековое католичество и боится, что
в католичестве современном не найдет он уже чарующей мистики и красоты.
Дюрталь, главный псевдоним Гюисманса, очень интересуется сатанизмом, он предпринял исследование о
средневековом сатанизме, поражен образом
средневекового сатаниста Gilles de Rais и ищет следов сатанизма
в современной Франции.
Исключительно аскетическое религиозное сознание отворачивалось от земли, от плоти, от истории, от космоса, и потому на земле,
в истории этого мира языческое государство, языческая семья, языческий быт выдавались за христианские, папизм и вся
средневековая религиозная политика назывались теократией.
Но я не успел побывать
в этом
средневековом учреждении, так как
в сентябре оно было закрыто молодым военным врачом, исправлявшим временно должность тюремного врача.
Тоже иногда
в полдень, когда зайдешь куда-нибудь
в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок
средневековый, развалины; наша деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина страшная.
Поэту хотелось, кажется, совокупить
в один чрезвычайный образ все огромное понятие
средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал.
За дверями гостиной послышались легкие шаги, и
в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была
в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась
в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно
средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
— Живин, давай петь нашу священную песнь «Gaudeamus igitur» [«Gaudeamus igitur» («Будем радоваться») — первая строчка известной
средневековой студенческой песни. Здесь приведена
в переделке. Pereat justitia! — Да погибнет суд! Pereat policia! — Да погибнет полиция!]! — воскликнул Вихров.
С кем поделиться впечатлениями, вынесенными из"Pilules du diable"? на чьей груди излить тревогу чувств, взволнованных чтением последнего номера"Avenement parisien"2, [«Призвание Парижа»] кому рассказать: вот, батюшка, я давеча
в «Musee Cluny» [Музей Клюни, где собраны предметы обихода средних веков]3 инструментик, придуманный
средневековыми рыцарями для охранения супружеской верности, видел — вот так штука!
Еще
в детстве его,
в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников,
в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились
в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки,
средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
Наконец есть
средневековые корпорации, которым
в зависимость ставят франкмасонский союз, это — орден рыцарей храма; но и то, по-моему, сомнительно, и с достоверностью можно утверждать одно: что франкмасонский союз действительно находится
в тесной связи с корпорациями каменщиков и каменотесов, особенно процветавшими
в Германии и Англии.
Зачем люди, давно не верующие
в средневековые церковные суеверия и не могущие верить
в них, серьезно и неуклонно притворяются верующими, поддерживая соблазнительное и кощунственное религиозное учреждение?
Могли верить
в это еще и люди
средневековые, могли верить недавно еще
в конце прошлого и
в самом начале нынешнего столетия.
«Если вы довольны старым миром, — старайтесь его сохранить, он очень хил и надолго его не станет; но если вам невыносимо жить
в вечном раздоре убеждений с жизнью, думать одно и делать другое, выходите из-под выбеленных
средневековых сводов на свой страх.
Если римлянин,
средневековый, наш русский человек, каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден
в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и
в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.
Я двинулся наконец по длинной улице
в правом углу площади и попал так удачно, что иногда должен был останавливаться, чтобы пропустить процессию всадников — каких-нибудь
средневековых бандитов
в латах или чертей
в красных трико, восседающих на мулах, украшенных бубенчиками и лентами.
С течением времени человечество все более и более освобождается от искусственных искажений и приближается к естественным требованиям и воззрениям: мы уже не видим таинственных сил
в каждом лесе и озере,
в громе и молнии,
в солнце и звездах; мы уже не имеем
в образованных странах каст и париев; мы не перемешиваем отношений двух полов, подобно народам Востока; мы не признаем класса рабов существенной принадлежностью государства, как было у греков и римлян; мы отрицаемся от инквизиционных начал, господствовавших
в средневековой Европе.
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали
в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря
средневекового!
— Ах, Зина! спой тот романс,
в котором, помнишь, много рыцарского, где еще эта владетельница замка и ее трубадур… Ах, князь! Как я люблю все это рыцарское! Эти замки, замки!.. Эта
средневековая жизнь! Эти трубадуры, герольды, турниры… Я буду аккомпанировать тебе, Зина! Пересядьте сюда, князь, поближе! Ах, эти замки, замки!
Он хотел извиниться перед Лаевским
в шуточном тоне, пожурить его, успокоить и сказать ему, что дуэль — остатки
средневекового варварства, но что само провидение указало им на дуэль как на средство примирения: завтра оба они, прекраснейшие, величайшего ума люди, обменявшись выстрелами, оценят благородство друг друга и сделаются друзьями.
Гораздо более заслуживают его внимания, с одной стороны, — права рабочих классов, а с другой — дармоедство во всех его видах, —
в печальном ли табу океанийских дикарей,
в индийском ли браминстве,
в персидском ли сатрапстве, римском патрицианстве,
средневековой десятине и феодализме; или
в современных откупах, взяточничестве, казнокрадстве, прихлебательстве, служебном бездельничестве, крепостном праве, денежных браках, дамах-камелиях и других подобных явлениях, которых еще не касалась даже сатира.
В берете,
в костюме из бархата он действительно был бы пажом, убежавшим с картины, изображающей
средневековый двор.
По
средневековым теориям, намять о которых не исчезла и поныне
в католической Европе, человек от природы — зол, и только путем постоянного самоотречения и плотоумерщвления может выйти из своей природной гадости…
В этом заключении Овэн представляет средину между мрачными теориями
средневековых фанатиков и розовым воззрением Руссо.