Неточные совпадения
— И на что бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что
в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. —
Пан,
пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на
руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.
— Слушай, слушай,
пан! — сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными
руками. — Вот что мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней.
Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом.
Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю
в возу снизу дырочку, чтобы кормить
пана.
Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных
панов и шляхтичей
в свои
руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие
в той стране.
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец
в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого
пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час
в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
Шемякин говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова казались надушенными. На улице он казался еще более красивым, чем
в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая
панама, тросточка, с ручкой из слоновой кости,
в пальцах
руки — черный камень.
Из палисадника красивого одноэтажного дома вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь
в новом, от
панамы на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую
руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
Регент был по плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет за перила, но регент, качаясь на ногах, одной
рукой придерживал
панаму, а другой толкая Инокова
в грудь, кричал звонким голосом...
Иногда ее провожал регент соборного хора, длинноволосый, коренастый щеголь,
в панаме, с тростью
в руке, с толстыми усами, точно два куска смолы.
Митя, у которого
в руке все еще скомканы были кредитки, очень всеми и особенно
панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их
в карман. Он покраснел.
В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за него вино.
В существенном же явилось одно показание
панов, возбудившее необыкновенное любопытство следователей: это именно о том, как подкупал Митя,
в той комнатке,
пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного с тем, что семьсот рублей
в руки, а остальные две тысячи триста «завтра же утром
в городе», причем клялся честным словом, объявляя, что здесь,
в Мокром, с ним и нет пока таких денег, а что деньги
в городе.
Громко засвидетельствовали, что, во-первых, оба «служили короне» и что «
пан Митя» предлагал им три тысячи, чтобы купить их честь, и что они сами видели большие деньги
в руках его.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту
в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты,
пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня
в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий
пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не
в своей компании человека начал шагать по комнате из угла
в угол, заложив за спину
руки.
Однажды, выйдя случайно из кабинета, он застал следующую сцену:
в гостиной Милочка, держа с одной стороны за
руку пана Туровского, с другой —
пана Бандуровского, отплясывала перед трюмо пятую фигуру кадрили.
Все сели на полу
в кружок: против покута
пан отец, по левую
руку пан Данило, по правую
руку пани Катерина и десять наивернейших молодцов
в синих и желтых жупанах.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на
руки мне сына! — При сем слове поднял
пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать
в люльку, запоет...
Дитя, спавшее на
руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама пани вскрикнула. Гребцы пороняли шапки
в Днепр. Сам
пан вздрогнул.
— Что за пропасть!
в руках наших был,
пан голова! — отвечали десятские. —
В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из
рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту ворону вместо его, Бог один знает!
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою
руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-козацки сделал, просивши прощения, не будучи ни
в чем виноват.
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что
в народе прошел зловещий слух:
паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют
в город и будут расстреливать из пушек…
В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно
в такое время собирать
в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал
рукой: «Толкуй больной с подлекарем!»
Педагогические приемы у
пана Пашковского были особенные: он брал малыша за талию, ставил его рядом с собою и ласково клал на голову левую
руку. Малыш сразу чувствовал, что к поверхности коротко остриженной головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть
в голову.
Один
пан Уляницкий сохранял полнейшую невозмутимость, задернутый по шею салфеткой, с бритвой
в руке и с глазами, скошенными на маленькое зеркальце…
По всей вероятности,
пан Казимир уехал бы
в Сибирь со своими широкими планами, если б его не выручила маленькая случайность. Еще после пожара, когда было уничтожено почти все Заполье, Стабровский начал испытывать какое-то смутное недомоганье. Какая-то тяжесть
в голове, бродячая боль
в конечностях, ревматизм
в левой
руке. Все это перед рождеством разрешилось первым ударом паралича, даже не ударом, а ударцем, как вежливо выразился доктор Кацман.
Но предостережение последовало поздно:
паны уже выпили по рюмке. Однако, когда Ярошиньский появился с дорожною фляжкою
в руках и с серебряною кружечкою с изображением Косцюшки, все еще попробовали и «польской старки».
С вокзала он прямо поехал
в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики,
в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи
в вестибюль. Вслед за ними вошел и он под
руку с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный,
в своем широком,
в виде колокола, английском пальто,
в новой широкополой
панаме, держа небрежно
в руке тросточку с серебряным набалдашником
в виде голой женщины.
Коляска генерала проследовала к генеральскому флигельку, где Нину Леонтьевну встретил
пан Брат-ковский, улыбавшийся и державший почтительно свою соломенную шляпу
в руках.
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и
в таком необычном положении я все-таки могу говорить, но
рука пана Тыбурция только еще сильнее сжала мою ногу.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется
в другую сторону, чем
пан Тыбурций вывернется из его
рук…
Мальчик, по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался иногда по городу без особенного дела, заложив
руки в карманы и кидая по сторонам взгляды, смущавшие сердца калачниц. Девочку видели только один или два раза на
руках пана Тыбурция, а затем она куда-то исчезла, и где находилась — никому не было известно.
В середине,
в освещенном месте, стоял верстак, на котором по временам
пан Тыбурций или кто-либо из темных личностей работали столярные поделки; был среди «дурного общества» и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные ремесленники были или дилетанты, или же какие-нибудь заморыши, или люди, у которых, как я замечал, слишком сильно тряслись
руки, чтобы работа могла идти успешно.
Нет поэтому ничего удивительного, что, когда оратор внезапно соскакивал с бочки и разражался веселым хохотом, омраченные лица хохлов вдруг прояснялись, и
руки тянулись к карманам широких штанов за медяками. Обрадованные благополучным окончанием трагических экскурсий
пана Тыбурция, хохлы поили его водкой, обнимались с ним, и
в его картуз падали, звеня, медяки.
Благодаря беготне дело сошло с
рук благополучно; но затем предстояли еще и еще дела. Первое издание азбуки разошлось быстро, надо было готовиться к другому — уже без промахов. «Дивчину» заменили старухой и подписали: Домна; «
Пана» заменили мужичком с топором за поясом и подписали: Потап-плотник. Но как попасть
в мысль и намерения «критики»? Пожалуй, будут сравнивать второе издание с первым и скажут: а! догадались! думаете, что надели маску, так вас под ней и не узнают!
Вот
пан взял
в руки тот мешок и опрокинул его над моей головой.
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за
пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным воеводою
в Москве: так не худо бы иным прочим держать язык за зубами. У гетмана
руки длинные, а Балахна не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб не продать с накладом!
При виде портрета польского короля, с известной надписью, поляки взглянули с гордой улыбкой друг на друга;
пан Тишкевич также улыбнулся, но когда взоры его встретились со взорами хозяина, то что-то весьма похожее на презрение изобразилось
в глазах его: казалось, он с трудом победил это чувство и не очень торопился пожать протянутую к нему
руку боярина Кручины.
— Ох,
пане,
пане, — говорит Опанас, — у нас говорят старые люди:
в сказке правда и
в песне правда. Только
в сказке правда — как железо: долго по свету из
рук в руки ходило, заржавело… А
в песне правда — как золото, что никогда его ржа не ест… Вот как говорят старые люди!
Гляжу, стоит
пан посередь избы, усы гладит, смеется. Роман тут же топчется, шапку
в руках мнет, а Опанас плечом об стенку уперся, стоит себе, бедняга, как тот молодой дубок
в непогодку. Нахмурился, невесел…
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать
в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого
пана. Те провели его
в кабинет к князю, где
в то время сидела и Елена.
— Да я таки и приласкал его по головке прикладом! — подхватил первый голос. — Экой живущой — провал бы его взял! Две пули навылет, рогатина
в боку, а все еще шевелился. Е,
пан Будинской! посмотри-ка на себя! у тебя
руки и все платье
в крови! Поди умойся.
Потапыч божился, что «гоноровый
пан» с ними перемигивался и даже что-то им передавал
в руки.
Видя же необходимость пустить меня
в учение, они, по окончании торга, позвав
пана Кнышевского
в кладовеньку попотчевать из своих
рук водкою на могорыч, начали всеусерднейше просить его, чтобы бедного Трушка, то есть меня, отнюдь не наказывал, хотя бы и следовало; если же уже будет необходимо наказать, так сек бы вместо меня другого кого из простых учеников.
И вот наступил роковой день!.. Первого декабря нас накормили выше всякой меры. Батенька, благословляя нас, всплакнули порядочно. Они были чадолюбивы, да скрывали свою нежность к нам до сего часа; тут не могли никак удержаться!.. Приказывали нам отныне почитать и уважать
пана Кнышевского, как его самого, родителя, а притом… Тут голос батеньки изменился, и, они, махнув
рукою, сказали: «после», перецеловали нас, обливая слезами своими, и ушли
в спальню.
Эти комические интермедии с
паном Кнышевским повторялись довольно часто.
В один такой вечер наш художник Павлусь, от небрежности, как-то лениво убирался знахаркою и выскочил с нами на улицу ради какой-то новой проказы.
Пану Кнышевскому показалось скучно лежать; он привстал и, не чувствуя
в себе никаких признаков бешенства, освободил свои
руки, свободно разрушил заклепы школы и тихо через хату вошел
в комнату.
Пан полковник, преисполненный… чувствами, не может ничего выговорить, а только машет
рукою и силится поднять ногу, знаками показывая, что он хочет сесть
в берлин.
— Не имеет и
в звоне таланта, — сказал
пан Кнышевский, ударяя себя
руками по бедрам.
И ученик провозглашал:"помни день субботний…"и прочее, слово за словом, медленно; а
пан Кнышевский полагал шуйцею брата Петра на ослон, а десницею ударял розгою, и не по платью, а
в чистоту… ударял же по расположению своему к ученику — или во всю
руку или слегка; а также или сыпал удары часто, или отпускал их медленно.
Дьячиха, жена
пана Кнышевского, преобладала мужем своим, несмотря на все его уверения, доказательства, что он есть ее глава."Как бы ты был
в супружестве
рука, — возражала на это дьячиха, — тогда бы ты что хотел, то и делал; но как ты голова, да еще дурная, глупая, то я, как
руки, могу тебя бить". И с этим словом она колотила порядочно его голову и рвала за волосы.
Маменька на рундуке очень низко поклонились
пану полковнику и, когда он взошел на наш высокий рундук, бросились также, чтобы поцаловать его
руку, но он отхватил и допустил маменьку поцаловать себя
в уста.
Время подошло к обеду, и
пан Кнышевский спросил нас с уроками. Из нас Петрусь проговорил урок бойко: знал назвать буквы и
в ряд, и
в разбивку; и боком ему поставят и вверх ногами, а он так и дует, и не ошибается, до того, что
пан Кнышевский возвел очи горе и, положив
руку на Петрусину голову, сказал:"Вот дитина!"Павлусь не достиг до него. Он знал разницу между буквами, но ошибочно называл и относился к любимым им предметам; например, вместо «буки», все говорил «булки» и не мог иначе назвать.
В таких философских рассуждениях я трезвоню себе во все
руки больше полчаса, забыв все наставления
пана Кнышевского, и продолжал бы до вечера, как он явился ко мне на звоницу и с грозным взором вырвал у меня веревки, схватил за чуб и безжалостно потащил меня по лестнице вниз; дома же порядочно высек за то, что я оттрезвонил более данных ему денег.