Неточные совпадения
Убранная, причесанная,
в нарядном чепчике с чем-то
голубым, выпростав
руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе.
Два мальчика
в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на
руки, и смотрел задумчивыми
голубыми глазами на воду. О чем он думал?
В особенности дети, шедшие
в школу,
голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая
рука, тронули его.
Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения, намечался
в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровавленных
рук Христа, т. е. попросту замазал их
голубой краской, похищенной у маляра.
Красивая борзая собака с
голубым ошейником вбежала
в гостиную, стуча ногтями по полу, а вслед за нею вошла девушка лет восемнадцати, черноволосая и смуглая, с несколько круглым, но приятным лицом, с небольшими темными глазами. Она держала
в руках корзину, наполненную цветами.
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому
голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал
руку в карман, чтобы заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался
в моем кармане.
Дней через пять, прожитых
в приятном сознании сделанного им так просто серьезного шага, горничная Феня осторожно сунула
в руку его маленький измятый конверт с
голубой незабудкой, вытисненной
в углу его, на атласной бумаге, тоже с незабудкой. Клим, не без гордости, прочитал...
Заходило солнце, снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками
в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты
голубой сеткой,
в санях сидел большой военный человек, два полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
В серой, цвета осеннего неба, шубке,
в странной шапочке из меха
голубой белки, сунув
руки в муфту такого же меха, она была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно, идти
в ногу с нею было неудобно.
Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала нос
в муфту.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав
руки за спину, посмотрел
в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную
в голубом, на огонь фонаря у ворот дома.
В памяти неотвязно звучало...
Она была очень забавна, ее веселое озорство развлекало Самгина, распахнувшееся кимоно показывало стройные ноги
в черных чулках,
голубую, коротенькую рубашку, которая почти открывала груди. Все это вызвало у Самгина великодушное желание поблагодарить Дуняшу, но, когда он привлек ее к себе, она ловко выскользнула из его
рук.
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не знаю, что
голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня
в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
Как-то вечером, когда
в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала
голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал
руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла
руку свою.
Это было дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался
голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые, сильные
руки. Когда он пришел — она извинилась...
Туробоев не ответил. Он шагал стремительно, наклонясь вперед, сунув
руки в карманы и оставляя за собой
в воздухе
голубые волокна дыма папиросы. Поднятый воротник легкого пальто, клетчатое кашне и что-то
в его фигуре делали его похожим на парижского апаша, из тех, какие танцуют на эстрадах ресторанов.
Тот снова отрастил до плеч свои ангельские кудри, но
голубые глаза его помутнели, да и весь он выцвел, поблек, круглое лицо обросло негустым, желтым волосом и стало длиннее, суше. Говоря, он пристально смотрел
в лицо собеседника, ресницы его дрожали, и казалось, что чем больше он смотрит, тем хуже видит. Он часто и осторожно гладил правой
рукою кисть левой и переспрашивал...
Он указал
рукой на дверь
в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь,
в гостиной никого не было,
в углу горела маленькая лампа под
голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей
руки ощущение теплого, клейкого пота.
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув
руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно
голубыми глазами
в лицо Самгина, торопливо вышел
в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
На козлах сидел, вытянув
руки, огромный кучер
в меховой шапке с квадратным
голубым верхом,
в санях — генерал
в широчайшей шинели; голову, накрытую синим кружком фуражки, он спрятал
в бобровый воротник и был похож на колокол, отлитый из свинца.
Да и
в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими
руками, — видит томные
голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками
руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно
в неге протекших поколений,
в парче, бархате и кружевах.
Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него с лукавым любопытством. На шее и
руках были кружевные воротнички, волосы
в туго сложенных косах плотно лежали на голове; на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась
голубой лентой.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов.
В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое
в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что
в каюте стоит, держась
рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море,
голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
В отеле нас ожидал какой-то высокий, стройный джентльмен, очень благообразной наружности, с самыми приличными бакенбардами, украшенными легкой проседью,
в голубой куртке, с черным крепом на шляпе, с постоянной улыбкой скромного сознания своих достоинств и с предлинным бичом
в руках.
Опираясь на него, я вышел «на улицу»
в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная
голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими
руками уцепился за леер.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село
в катер, все
в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно
руку, ногу, плечо — жжет.
Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
«Это не прежняя лошадь», — сказал я Вандику, который,
в своей
голубой куртке,
в шляпе с крепом, прямо и неподвижно, с голыми
руками, сидел на козлах.
Это был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными
голубыми глазами, очень толстый снизу и с холеными, белыми
в перстнях
руками и с приятной улыбкой.
Привалов увидел высокую фигуру Марьи Степановны, которая была
в бледно-голубом старинном сарафане и показалась ему прежней красавицей. Когда он хотел поцеловать у нее
руку, она обняла его и, по старинному обычаю, степенно приложилась к его щекам своими полными щеками и даже поцеловала его неподвижными сухими губами.
Появилось кофе
в серебряном кофейнике, а за ним вышла красивая мамка
в голубом кокошнике с маленьким Вадимом на
руках.
Остальное помещение клуба состояло из шести довольно больших комнат, отличавшихся большей роскошью сравнительно с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала;
в средней
руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки на окнах и дверях. Одна комната была отделана
в красный цвет, другая —
в голубой, третья —
в зеленый и т. д. На диванчиках сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.
— Я устала… — слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою
руку. — Ведите меня
в мою комнату… Вот сейчас направо, через
голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.
Через минуту
в кош вошел Половодов. Он с минуту стоял
в дверях, отыскивая глазами сидевшую неподвижно девушку, потом подошел к ней, молча поцеловал бледную
руку и молча поставил перед ней на маленькую скамеечку большое яйцо из
голубого атласа на серебряных ножках.
Две младшие дочери,
в храмовой праздник али отправляясь куда
в гости, надевали
голубые или зеленые платья, сшитые по-модному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же день утром, как и во всякий день, подымались чем свет и с березовыми вениками
в руках выметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на
руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из
голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал
в комнату, где плясали девки. Но ее там не было.
В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела
в углу, на сундуке, и, склонившись с
руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за
руку.
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри
в завитках и глаза бледно-голубые, а
руки красные с белыми ногтями.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного
в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался
рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
Меня привели
в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры — все было
голубое. Дежурный офицер,
в каске и полной форме, просил меня подождать и даже предложил закурить трубку, которую я держал
в руках. После этого он принялся писать расписку
в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.
И Кузьма перебросил на левое плечо салфетку, взял вилку и ножик, подвинул к себе расстегай, взмахнул пухлыми белыми
руками, как
голубь крыльями, моментально и беззвучно обратил рядом быстрых взмахов расстегай
в десятки узких ломтиков, разбегавшихся от цельного куска серой налимьей печенки на середине к толстым зарумяненным краям пирога.
Но зато ее поддерживали ободряющие взгляды
голубых глаз, и маленькие
руки с милой благосклонностью протягивались мне
в лансье и кадрилях.
От безделья они с утра до вечера жарили
в шашки или с хлыстами
в руках гонялись за
голубями, смело забиравшимися прямо
в лавки, где
в открытых сусеках ссыпаны были разные крупы, овес и горох.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на
руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя,
в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы,
голуба́ душа!
Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу
в руке у него крест и, должно быть, только что снял с себя, на
голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка.
Он застал жену за завтраком, Ада, вся
в буклях,
в беленьком платьице с
голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел
в комнату, и с покорностью на лице подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним
в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну
руку на другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины
в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно
в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные
голуби, —
в каждом корпусе были свои
голуби, и рабочие их прикармливали.
В двери ему было видно, как по зале, сплетясь
руками, взад и вперед ходили длинною вереницею розовые, белые, палевые и
голубые барышни, то прекоренастые и приземистые, то высокие и роскошные, а около них ходили два кавалера, один
в панталонах навыпуск, другой по-законному,
в сапоги.
Посреди сеней, между двух окон, стояла Женни, одетая
в мундир штатного смотрителя. Довольно полинявший
голубой бархатный воротник сидел хомутом на ее беленькой шейке, а слежавшиеся от долгого неупотребления фалды далеко разбегались спереди и пресмешно растягивались сзади на довольно полной юбке платья.
В руках Женни держала треугольную шляпу и тщательно водила по ней горячим утюгом, а возле нее, на доске, закрывавшей кадку с водою, лежала шпага.
Доктор взглянул наверх. Над лестницею,
в светлой стеклянной галерее, стояла довольно миловидная молодая белокурая женщина, одетая
в голубую холстинковую блузу. Перед нею на гвоздике висел форменный вицмундир, а
в руках она держала тонкий широкий веник из зеленого клоповника.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его
голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а
руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах
в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.