Неточные совпадения
Как там
отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом
покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Ради сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли
отца Ферапонта
в покое.
Впрочем, одна теплая струйка
в этом охлажденном человеке еще оставалась, она была видна
в его отношениях к старушке матери; они много страдали вместе от
отца, бедствия сильно сплавили их; он трогательно окружал одинокую и болезненную старость ее, насколько умел,
покоем и вниманием.
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили
в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к
отцу письмо,
в котором уведомлял, что бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что
в Малиновце.
Отца мы любили —
в герое,
Окончив походы,
в усадьбе своей
Он медленно гас на
покое.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего
покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
После
отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно
в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
В доме у городского головы пахло недавно натертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-сьестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток, — «она у меня под гувернанткой ходит», говорил
отец, — чинно пребывали
в своих
покоях. Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели
в сад, мебель стояла удобная, игры разнообразные
в горницах и
в саду, детские звенели голоса.
Бабушка была женщина самая простая и находилась
в полном распоряжении у своих дочерей; если иногда она осмеливалась хитрить с Степаном Михайловичем, то единственно по их наущению, что, по неуменью, редко проходило ей даром и что старик знал наизусть; он знал и то, что дочери готовы обмануть его при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного
покоя, разумеется будучи
в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его; при первой же вспышке всё это высказывал им без пощады,
в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал, но дочери, как настоящие Евины внучки, не унывали: проходил час гнева, прояснялось лицо
отца, и они сейчас принимались за свои хитрые планы и нередко успевали.
Много, дорого стоило вспыльчивой молодой женщине, привыкшей к полновластному господству
в доме своего
отца, переносить дерзкие оскорбления от «подлого холопа!» Но она так любила
отца, находила такое счастие
в том, чтобы ходить за ним,
покоить его, облегчать, по возможности, его страдальческое положение, что мысль оставить умирающего старика
в полную зависимость негодяя Калмыка и других слуг долго не входила ей
в голову.
— «Я, моя мать и
отец — все верующие и так умрем. Брак
в мэрии — не брак для меня: если от такого брака родятся дети, — я знаю, — они будут несчастны. Только церковный брак освящает любовь, только он дает счастье и
покой».
— Так-с. А у меня все по-старому, никаких особенных перемен, — живо заговорил он, заметив, что я оглядываю кабинет. —
Отец, как вы знаете,
в отставке и уже на
покое, я все там же. Пекарского помните? Он все такой же. Грузин
в прошлом году умер от дифтерита. Ну-с, Кукушкин жив и частенько вспоминает о вас. Кстати, — продолжал Орлов, застенчиво опуская глаза, — когда Кукушкин узнал, кто вы, то стал везде рассказывать, что вы будто учинили на него нападение, хотели его убить, и он едва спасся.
Мы
в жизни розно шли:
в объятиях
покояЕдва, едва расцвел и вслед отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Пройдя через две небольшие комнаты, хозяйка отворила потихоньку дверь
в светлый и даже с некоторой роскошью убранный
покой. На высокой кровати, с ситцевым пологом, сидел, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у самого изголовья, бледный и худой, как тень, Рославлев. Подле него старик, с седою бородою, читал с большим вниманием толстую книгу
в черном кожаном переплете.
В ту самую минуту, как Зарецкой показался
в дверях, старик произнес вполголоса: «Житие преподобного
отца нашего…»
Иногда я спрашиваю себя: что заставляло меня так настойчиво желать, добиваться — не признанья… куда! а хоть теплого родственного слова от Ивана Матвеича? Разве я не знала, что он был за человек и как мало он походил на то, чем
в моих мечтаниях представлялся мне
отец?.. Но я была так одинока, так одинока на земле! И потом все та же неотступная мысль не давала мне
покоя: «Ведь она его любила? За что-нибудь она полюбила же его?»
Старухе и на антресолях было не тесно, — и вправду, здесь было столько помещения, что свободно размещались все подручные покоики, и спальный, и образной, и столовый, и приемный залец с фортункой, на которой боярыня игрывала с
отцом Алексеем, и гардеробная, и пялечная — словом, все, что нужно для помещения одинокой старухи, и здесь Марфе Андревне было приятнее и веселее, чем
в пустых больших
покоях.
Новые гости также прошли все
покои и вошли
в опочивальню боярышни. При виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением: сановник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды лежат распростертые ниц на земле. Оскорбленный
отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на теплой материнской груди.
«Прощай,
отец… дай руку мне;
Ты чувствуешь, моя
в огне…
Знай, этот пламень с юных дней
Таяся, жил
в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и
покой…
Но что мне
в том? — пускай
в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я
в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
Единственный сын Прокопа, Гаврюша, похож на
отца до смешного. То же круглое тело, то же лицо мопса, забавное во время
покоя и бороздящееся складками на лице и на лбу во время гнева. Прокоп любит его без памяти, всем нутром, и ласково рычит, когда сын является из заведенья «домой». Он садится тогда на кресло, ставит сына между ног, берет его за руки, расспрашивает, знал ли он урок и чем его на неделе кормили, и смотрится
в него, словно
в зеркало.
— Слушай-ка, что я скажу тебе, — положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему
в глаза, молвил Патап Максимыч. — Человек ты молодой, будут у тебя другой
отец, другая мать… Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять, будешь ли
покоить их и почитать по закону Божьему?..
По сем возвещаем любви вашей о Божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января
в 8 день на память преподобного
отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш Герасим Никитич от сего тленного света отъиде и преселися
в вечный
покой.
Ширялов. Так вот, сударь ты мои, дома не живет,
в городе не бывает. Что ему город! Он, сударь, и знать не хочет, каково
отцу деньги-то достаются. Пора бы на старости мне и
покой знать; а расположиться, сударь ты мой, не на кого. Вот недавно сам
в лавку сел, а уж лет пятнадцать не сидел. Дай-ка, думаю, покажу разиням-то своим, как торговать-то следует. Что ж, сударь ты мой… (Подвигается).
Зная весь ужас ее положения
в доме сумасшедшего
отца, он манит ее к себе куском хлеба, жильем и цветными
покоями…
— Неужели? — отвечал веселый священник. — Что ж, это прекрасно: это значит, мы честные люди, да!.. а жены у нас с вами еще лучше нас самих. Я вам вот сейчас и покажу мою жену: она гораздо лучше меня. Паинька! Паинька! Паинька! — закричал
отец Евангел, удерживая за руку майора и засматривая
в дверь соседнего
покоя.
Боюсь, что я ненавижу его. Если я не испытывал еще любви, то я не знаю и ненависти, и так странно будет, если ненависть я должен буду начать с
отца Марии!..
В каком тумане мы живем, человече! Вот я произнес имя Марии, вот духа моего коснулся ее ясный взор, и уже погасла и ненависть к Магнусу (или я выдумал ее?), и уже погас страх перед человеком и жизнью (или я выдумал и это?), и великая радость, великий
покой нисходят на мою душу.
Пришлось бы им совсем плохо, если б не вступился за них новый член по крестьянскому присутствию.
Отца на время оставили
в покое, а его отпустили на сторону.
Отец же Анастасий отлично видел и понимал, что его присутствие тягостно и неуместно, что благочинный, служивший ночью утреню, а
в полдень длинную обедню, утомлен и хочет
покоя; каждую минуту он собирался подняться и уйти, но не поднимался, сидел и как будто ждал чего-то.
Весь следующий день дети ходили, как
в воду опущенные. История с табакеркой не давала им
покоя. Еще больше смущало и угнетало их совесть то обстоятельство, что Фридрих Адольфович не только не пожаловался на них
отцу, но и с ними ни словом не обмолвился об их злой проделке. Поутру он долго укладывал свой чемоданчик, и они слышали, как он говорил попугаю...
В это время явился
отец Иосиф, сделал больному новую перевязку и велел ему не вставать с постели, предписав абсолютный
покой и компрессы.
Груня. На этом не поймаете меня, Владимир Петрович. Теперь скажу, мы друг друга понимаем. Прошу оставить меня
в покое, не то… я позову
отца своего.
Путник, не трогай
покоя могилы: здесь все, что
в нем было
Некогда доброго, все его слабости робкой надеждой
Преданы
в лоно благого
отца, правосудного бога».
— Княжна
в постели, — отвечал Антон Михайлович на расспросы, — она так потрясена смертью столь любимого ею
отца, что я боюсь, чтобы это потрясение не имело дурных последствий. Безусловный
покой и сила молодости могут одни поставить ее на ноги.
Он похудел и поседел так, что его не узнали не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг пить, и домик, где жил Суворов, этот приют тишины и
покоя, вдруг сделался адом.
Отец Илларион оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло
в его сердце семена страшной злобы на людей и судьбу.
В них жил он на
покое, не тревожимый доселе Иоанном, любимый друзьями, уважаемый народом; добрый
отец, грозный и попечительный господин,
в них хотел он дать сладкий отдых последним годам своим и приготовить себя заранее к вечности делами веры и добра.
Затем они расставались:
отец протопоп уходил
в свою гостиную, запирал за собою на крючок дверь и, поправив собственными руками свое изголовье, садился
в одном белье по-турецки на диван и выкуривал трубку, а потом предавался
покою.
После похорон
отца, княжна Марья заперлась
в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел опросить приказания об отъезде. (Это было ещё до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтоб ее оставили
в покое.