Неточные совпадения
Он прочел
письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес
в имении
жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с
женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес
в предстоящее дело его примирения с
женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с
женой, — эта мысль оскорбляла его.
Когда Левин вошел наверх,
жена его сидела у нового серебряного самовара за новым чайным прибором и, посадив у маленького столика старую Агафью Михайловну с налитою ей чашкой чая, читала
письмо Долли, с которою они были
в постоянной и частой переписке.
— Звонят. Выходит девушка, они дают
письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка
в недоумении ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что
в доме никого не живет, кроме его
жены, и выгоняет обоих.
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился на этом решении, но и составил
в своей голове
письмо, которое он напишет
жене. Войдя
в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на
письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой
в кабинет.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница,
жена директора, и рассказала все городские новости.
В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был
в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести
в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и
письма, которые у нее скопились на столе.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они
в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была
жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что
жена, которая страдает от безнадежной любви, написала
письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение.
Разговаривая однажды с отцом, он узнал, что у Николая Петровича находилось несколько
писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его
жене, и не отстал от него до тех пор, пока не получил этих
писем, за которыми Николай Петрович принужден был рыться
в двадцати различных ящиках и сундуках.
— Это — не вышло. У нее, то есть у
жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже.
В общем она — славная. Первое время даже грустные
письма писала мне
в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Но все-таки он представил несколько соображений, из которых следовало, что вагоны загнали куда-нибудь
в Литву. Самгину показалось, что у этого человека есть причины желать, чтоб он, Самгин, исчез. Но следователь подкрепил доводы
в пользу поездки предложением дать
письмо к брату его
жены, ротмистру полевых жандармов.
Самгин ушел к себе, разделся, лег, думая, что и
в Москве, судя по
письмам жены, по газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на улицах участились драки с полицией. Здесь он все-таки притерся к жизни. Спивак относится к нему бережно, хотя и суховато. Она вообще бережет людей и была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
Штольц не приезжал несколько лет
в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время
в имение Ольги и
в Обломовку. Илья Ильич получил от него
письмо,
в котором Андрей уговаривал его самого ехать
в деревню и взять
в свои руки приведенное
в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим
в Одессе и для здоровья
жены, расстроенного после родов.
Козлов,
в свою очередь, отвел Райского
в сторону. Долго шептал он ему, прося отыскать
жену, дал
письмо к ней и адрес ее, и успокоился, когда Райский тщательно положил
письмо в бумажник.
— Да, упасть
в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его
женой. «Сочиняет, пишет
письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!»
В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
И, как удивительное совпадение,
в это самое утро пришло наконец то давно ожидаемое
письмо от Марьи Васильевны,
жены предводителя, то самое
письмо, которое ему теперь было особенно нужно.
Государь согласился, и через три дня моя
жена получила от Бенкендорфа
письмо,
в котором он сообщал, что мне разрешено сопровождать ее
в Москву вследствие предстательства государыни.
Он до того разлюбезничался, что рассказал мне все свои семейные дела, даже семилетнюю болезнь
жены. После завтрака он с гордым удовольствием взял с вазы, стоявшей на столе,
письмо и дал мне прочесть «стихотворение» его сына, удостоенное публичного чтения на экзамене
в кадетском корпусе. Одолжив меня такими знаками несомненного доверия, он ловко перешел к вопросу, косвенно поставленному, о моем деле. На этот раз я долею удовлетворил городничего.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший.
В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей
жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние
письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
В 1851 году я был проездом
в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с
письмом сына. Он был
в университете. Меня встретила его
жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
Его
письма с каторги к
жене представляют собой документ любви, редко встречающийся
в человеческой жизни.
В восьмидесятых годах здесь жили даже «князь с княгиней», слепой старик с беззубой старухой
женой, которой он диктовал, иногда по-французски,
письма к благодетелям, своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки, на которые подкармливал голодных переписчиков.
В первый момент доктор хотел показать
письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он делал несколько попыток
в этом направлении и даже приходил с
письмом в руке
в комнату
жены. Но достаточно было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом.
Письмо начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить
жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила...
«
В его ли годы жениться, — рассуждает
жена, получив от мужа
письмо насчет развода.
Что же касается до
жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и слышать о ней не хотел и даже
в ответ на
письмо Пестова,
в котором тот упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного денег.
Маланья Сергеевна с горя начала
в своих
письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил отца за
жену, за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре — и не ехал.
Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое
письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся.
В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы,
жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо
в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
Теперь
в заключение напишу
письмо к
жене — от нее сегодня не было.
Ты уже знаешь от
жены, что я получил, любезный друг Николай, твое
письмо от 10-го с припиской
жены твоей. Теперь должен вам обоим сказать выговор: как вы не сказали Казимирскому, что супруга моя
в Петербурге, — он четыре дня провел с ней
в одном городе, два раза приезжал сюда
в Марьино и, не видавши ее, должен отправиться
в Омск…
…
Письмо ваше от 4 октября получил я
в Петербурге, куда мне прислала его
жена. Там я не имел возможности заняться перепиской. Все время проводил
в болтовне дома с посетителями и старыми товарищами и друзьями. К
жене я возвратился 8-го числа…
Наконец, сегодня, то есть 21 августа, явился Пальм и завтра утром увозит Дурова, который непременно сам заедет к вам. Вопрос
в том, застанет ли он вас дома. Во всяком случае, у вас на столе будет и рукопись и это
письмо… [Дальше — просьба достать для петрашевца С. Ф. Дурова сочинения Фурье. Дуров уехал
в Москву 22 августа (неизданное
письмо Пущина к
жене от 24 августа).]
Крестный твой поехал
в Омск, там выдаст замуж Поленьку, которая у них воспитывалась, за Менделеева, брата
жены его, молодого человека, служащего
в Главном управлении Западной Сибири. Устроит молодых и зимой вернется
в Покровский уезд, где купил маленькое именье. Я все это знаю из его
письма — опять с ним разъехались ночью под Владимиром. Как не судьба свидеться!
Об упоминаемом здесь свидании Волконской с Кюхельбекером —
в его
письме к Волконской от 13 февраля 1845 г.: «
Жена моя, преданная вам сердцем и душою, начала новую жизнь после знакомства с вами; я ее не узнаю.
Нам всем жаль, что нашего народу никого не придется угостить. Разве удастся залучить фотографа, но и то еще не верно. Сестра останется у нас, пока я не соберусь
в Нижний, куда должна заехать за мной
жена, осмотревши костромское именье. — Это уже будет
в половине июня. Так предполагается навестить Калугу и Тулу с окрестностями… [
В Калуге жили Оболенский и Свистунов,
в Туле — Г. С. Батеньков.
В письме еще — о болезни Ф. М. Башмакова
в Тобольске (Пущину сообщили об этом его сибирские корреспонденты).]
Рылеевой,
жены, нет
в живых. Я увижу дочь, единственную наследницу. [Е. И. Якушкин считал необходимым издать сочинения К. Ф. Рылеева, просил помощи Пущина
в этом деле (см. примеч. 1 к
письму 250).]
В письме от 31 декабря 1841 г. к племяннице Н. Г. Глинке (по мужу — Одынец) он заявлял: «Люблю
жену всей душою, но мои поступки… она совершенно превратно толкует…
Из Иркутска имел
письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала с
женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет
в Жилкинской волости,
в юрте;
в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть
в монастырь и взял с собой только мешок сухарей — узнаете ли
в этом нашего драгуна? Он вообще там действует — задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом говорит Вадковской.
…Я начинаю ревновать Пилецкого-Урбановича. Очень понимаю, что у ног
жены моей, но все-таки скажи ему, что я старый дуэлист, что еще
в Лицее называл меня [так] Вильгельм. [См. выше, примеч. к
письму 88.] Это остановит страсть его
в границах. Ты знаешь, что я не шучу!
Фотограф возвратился из Смоленска и тотчас отправился
в Петербург, откуда теперь его ожидает
жена, по крайней мере она мне это говорит
в последнем
письме 12 апреля.
Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц
в холодном Петербурге, и он получил
письмо, которым
жена приглашала его возвратиться
в Москву; прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.
Они строили заплату на заплате, хватая деньги
в одном месте, чтобы заткнуть долг
в другом; многие из них решались — и чаще всего по настоянию своих
жен — заимствовать деньги из ротных сумм или из платы, приходившейся солдатам за вольные работы; иные по месяцам и даже годам задерживали денежные солдатские
письма, которые они, по правилам, должны были распечатывать.
Ромашов не мог удержаться от улыбки. Ее многочисленные романы со всеми молодыми офицерами, приезжавшими на службу, были прекрасно известны
в полку, так же, впрочем, как и все любовные истории, происходившие между всеми семьюдесятью пятью офицерами и их
женами и родственницами. Ему теперь вспомнились выражения вроде: «мой дурак», «этот презренный человек», «этот болван, который вечно торчит» и другие не менее сильные выражения, которые расточала Раиса
в письмах и устно о своем муже.
Он действительно был перешедший из кавалерии, и
в настоящую минуту, поднимаясь к бульвару, думал о
письме, которое сейчас получил от бывшего товарища, теперь отставного, помещика Т. губернии, и
жены его, бледной голубоглазой Наташи, своей большой приятельницы.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон
письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие,
в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам
в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало,
в кабинете составляли пульку по копейке, как
жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули
в его воображении
в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана,
в котором лежало это милое для него
письмо.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны
жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но
в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные
письма. Детей у них не было.
Каково же было удивление, когда на другой день утром
жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла
в нем часы с цепочкой, завернутые
в бумагу! При часах грамотно написанная записка: «Стырено по ошибке, не знали, что ваши, получите с извинением». А сверху написано: «
В.А. Гиляровскому». Тем и кончилось. Может быть, я и встречался где-нибудь с автором этого дела и
письма, но никто не намекнул о происшедшем.
— Николай Всеволодович, мне какой-то капитан, называющий себя вашим родственником, братом вашей
жены, по фамилии Лебядкин, всё пишет неприличные
письма и
в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он
в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более ни слова мужу, ушла к себе
в комнату и там легла
в постель. Егор Егорыч,
в свою очередь, тоже был рад уходу
жены, потому что получил возможность запечатать
письмо и отправить на почту.
— А вам скажут на это, что
в письме тоже значится, что Валерьян Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него
жены своей! — возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну.
— Благодарю, благодарю! — забормотал Егор Егорыч. — Сегодняшний день, ей-богу, для меня какой-то особенно счастливый! — продолжал он с навернувшимися на глазах слезами. — Поутру я получил
письмо от
жены… — И Егор Егорыч рассказал, что ему передала
в письме Сусанна Николаевна о генерал-губернаторе.
Только Лозинскому очень скучно без
жены, и потому он старался работать как только можно, и первые деньги отдал за тикет [Тикет (англ. — ticket) — билет.], который и посылает ей
в этом
письме.
Немало дивились
письму, читали его и перечитывали
в волости и писарь, и учитель, и священник, и много людей позначительнее, кому было любопытно, а, наконец, все-таки вызвали Лозинскую и отдали ей
письмо в разорванном конверте, на котором совершенно ясно было написано ее имя: Катерине Лозинской,
жене Лозинского Иосифа Оглобли,
в Лозищах.