Неточные совпадения
— О, он давно уже
в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может быть отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться
студентом.
«Поярков», — признал Клим, входя
в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская
в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел
студент, племянник акушерки, которая раньше жила
в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни
памятью, ни прилежанием;
в университете считался ты одним из самых плохих
студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную светлую полосу оставил он по себе. Я с особенным умилением смотрю на книги, посвященные его
памяти бывшими его
студентами, на горячие, восторженные строки об нем
в их предисловиях,
в журнальных статьях, на это юношески прекрасное желание новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его гроба, считать от него свою умственную генеалогию.
Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся «арзамасские гуси»; они умели писать по-русски, были патриоты и так усердно занимались отечественной историей, что не имели досуга заняться серьезно современностью Все они чтили незабвенную
память Н. М. Карамзина, любили Жуковского, знали на
память Крылова и ездили
в Москве беседовать к И. И. Дмитриеву,
в его дом на Садовой, куда и я езживал к нему
студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н. Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи поэтом, — был министром юстиции.
Эти строки единственные остались у меня
в памяти из газеты, которая мозолила мне глаза десятки лет
в Москве во всех трактирах, ресторанах, конторах и магазинах.
В доме Чебышева, на Большой Бронной, постоянном обиталище малоимущих
студентов Московского университета, действительно оказались двое
студентов Андреевых, над которыми побалагурили товарищи, и этим все и окончилось.
Прежде всего я принялся хвалить Аракчеева и доказывать, что совершенно дурной человек не способен к такому поступку, а потом рассказал Алехину, какую нравственную власть имел Балясников над
студентами, и
в доказательство привел следующее происшествие, пришедшее мне на
память.
Я стал прощаться… Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь утром у меня
в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. Севши на лошадь, я
в последний раз взглянул на
студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на рабочих, мелькавших
в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал...
Для меня он не был совсем новым лицом.
В Нижнем на ярмарке я, дерптским
студентом, уже видал его; но
в памяти моей остались больше его коротенькая фигура и пухлое лицо с маленьким носом, чем то,
в чем я его видел.
Отечество встретило меня своей подлинной стихией, и впечатление тамбовских хат, занесенных снегом, имевших вид хлевов, было самое жуткое… но все-таки"сердцу милое". Вставали
в памяти картины той же деревенской жизни летом, когда я,
студентом, каждый год проводил часть своих вакаций у отца.
У братьев Бакст собирались часто. Там еще раньше я встречался с покойным
В.Ковалевским, когда он носил еще форму правоведа. Он поражал, сравнительно со
студентами, своей любознательностью, легкостью усвоения всех наук, изумительной
памятью, бойкостью диалектики (при детском голосе) и необычайной склонностью участвовать во всяком движении. Он и тогда уже начал какое-то издательское дело, переводил целые учебники.
Студент глубоко задумывается; вдруг на
память приходят слова, прочитанные
в учебнике. И он отвечает...
Единожды, когда соблаговолил посетить наш вертоград блаженные и вечно достойные
памяти государь Петр Первый, профессор подвел меня к его императорскому величеству, яко вельми прилежного и даровитого
студента по всем ветвиям наук, особенно
в риторике и пиитике.
Долго не могла она забыть своего дорогого Адольфа; долго не могли истребиться из
памяти и сердца
студента глазки Луизы, томные, черненькие, как жучки, каштановые шелковые локоны, которыми он так часто играл пальцами своими, белые ручки ее, обвивавшие так крепко его шею при тяжком расставании, и слезы, горячие слезы его, лившиеся
в то время по его щекам.
— Я пошатался и по России, — чего не делает нужда! — прожил несколько лет
в резиденции царя,
в Москве, научился там играть на гуслях и языку русскому у одного школьника из духовного звания, по-нашему —
студента теологии, который любил меня, как брата, и, когда я собрался
в Швецию, подарил мне на
память этот ящик вместе с картиною, как теперь видите. С того времени берегу драгоценный дар московского приятеля. О! чего не напоминает он мне!