Неточные совпадения
Но
картина мальчиков запала
в их
памяти, и нет-нет они возвращались к ней.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная
картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную
память.
В памяти на секунду возникла неприятная
картина: кухня, пьяный рыбак среди нее на коленях, по полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте
в третьем поколении, затем о
картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил голову, снял очки и начал протирать стекла.
А рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки
в карманах и за спиною. Это вызвало
в памяти Самгина снимок с чьей-то
картины, напечатанный
в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных
в жертву страшному богу.
Время двигалось уже за полдень. Самгин взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно. Бросив книгу на стол, он восстановил
в памяти яркую
картину парада женщин
в Булонском лесу.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую
картину знания. После из
памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался
в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
По стенам, около
картин, лепилась
в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на
память. Ковры были
в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью
картин влагала
в детскую
память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружавших его бед, когда и
в воздухе, и
в воде, и
в лесу, и
в поле царствовали чудеса.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору
в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с
картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Робкий ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с летами ужасы изглаживались из
памяти, и
в воображении жили, и пережили молодость, только
картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба.
Зато какие награды! Дальнее плавание населит
память, воображение прекрасными
картинами, занимательными эпизодами, обогатит ум наглядным знанием всего того, что знаешь по слуху, — и, кроме того, введет плавателя
в тесное, почти семейное сближение с целым кругом моряков, отличных, своебразных людей и товарищей.
Во всю дорогу
в глазах была та же
картина, которую вытеснят из
памяти только такие же, если будут впереди.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей
памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть
в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть
картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить
в окружной суд штраф
в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что не явились во-время.
Он едва помнил мать, но
в его
памяти отчетливо сохранилась
картина торжественных похорон.
Удалились мы тогда с Илюшей, а родословная фамильная
картина навеки у Илюши
в памяти душевной отпечатлелась.
Яркие
картины потонут
в изгибах
памяти, серые — сделаются вечно присущими, исполненными живого интереса, достолюбезными.
Описанные
в настоящей и трех предыдущих главах личности наиболее прочно удержались
в моей
памяти. Но было и еще несколько соседей, о которых я считаю нелишним вкратце упомянуть, ради полноты общей
картины.
Вероятно, это лежит уже
в самой природе человека, что сразу овладевают его вниманием и быстро запечатлеваются
в памяти только яркие и пестрые
картины.
В памяти мелькают
картины прошлого. Здесь мы едем тихо — улица полна грузовиками, которые перебираются между идущими один за другим трамваями слева и жмущимися к тротуару извозчиками. Приходится выжидать и ловить момент, чтобы перегнать.
Впоследствии,
в минуты невольных уединений, когда я оглядывался на прошлое и пытался уловить, что именно
в этом прошлом определило мой жизненный путь,
в памяти среди многих важных эпизодов, влияний, размышлений и чувств неизменно вставала также и эта
картина: длинный коридор, мальчик, прижавшийся
в углублении дверей с первыми движениями разумной мечты о жизни, и огромная мундиро — автоматическая фигура с своею несложною формулой...
Я пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь
в туманное прошлое и заношу вереницы образов и
картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь
в слово этот непосредственный материал
памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
Звуков я при этом не помню: вся
картина только безмолвно переливает
в памяти плавучими отсветами багрового пламени.
Благодарная детская
память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры
картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых
в Заполье даже и не подозревали.
В октябре утки сваливаются
в большие стаи, и
в это время добывать их уже становится трудно. День они проводят на больших прудах и озерах. Нередко вода бывает покрыта ими
в настоящем смысле этого слова. Мне пришли на
память стихи из послания одного молодого охотника, которые довольно верно изображают эту
картину...
Перед ним неотвязно стояла вся одна и та же
картина рокового дня, и он повторял ее про себя тысячи раз, вызывая
в памяти мельчайшие подробности.
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой
картине давно прошедшего,
картине, сильно полинявшей
в иных местах от времени и потока шестидесятых годов, предметы и образы, которые еще носятся
в моей
памяти, — кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами.
Но когда эти люди и эти
картины встают
в моей
памяти, затянутые дымкой прошедшего, я вижу только черты тяжелого трагизма, глубокого горя и нужды.
Это частое перекочевывание дало ему массу знакомств, которые он тщательно поддерживал, не теряя из вида даже тех товарищей, которые мелькнули мимо него почти на мгновение. Острая
память помогала ему припоминать, а чрезвычайная повадливость давала возможность возобновлять такие знакомства, которых начало, так сказать, терялось во мраке времен. Достаточно было одной черты, одного смутного воспоминания ("а помните, как мы
в форточку курили?"), чтобы восстановить целую
картину прошлого.
Никогда потом
в своей жизни не мог припомнить Александров момента вступления
в училище. Все впечатления этого дня походили у него
в памяти на впечатления человека, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные
картины, пустячные мелочи и между ними черные провалы. Так и не мог он восстановить
в памяти, где выпускных кадет переодевали
в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по ротам.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им
в нашем городе, всего резче отпечаталась
в его
памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и
в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими
картинами будущей фаланстеры,
в ближайшее осуществление которой
в России и
в нашей губернии он верил как
в свое собственное существование.
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу
в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются
в песню. А
в то же время
память, помимо воли моей, восстановляет
картины прожитого.
Много подобных
картин навсегда осталось
в памяти моей, и часто, увлеченный ими, я опаздывал домой. Это возбуждало подозрения хозяев, и они допрашивали меня...
Этот вопрос Пепки поднял
в моей
памяти яркую
картину нашего вчерашнего безобразия.
И все, что училось и читалось о бедуинах и об арабах, и о верблюдах, которые питаются после глотающих финики арабов косточками, и самум, и Сахара — все при этой вывеске мелькнуло
в памяти, и одна
картина ярче другой засверкали
в воображении.
Во время разговора о Воронеже мелькали все неизвестные мне имена, и только нашлась одна знакомая фигура.
В памяти мелькнула
картина: когда после бенефиса публика провожала М. Н. Ермолову и когда какой-то гигант впрягся
в оглобли экипажа, а два квартальных и несколько городовых,
в служебном рвении, захотели предупредить этот непредусмотренный способ передвижения и уцепились
в него, то он рявкнул: «Бр-рысь!» — и как горох посыпалась полиция, а молодежь окружила коляску и повезла юбиляршу.
Вызываю
в памяти красивые
картины сверкающих ледников с причудливыми формами…
Она продолжалась два года с половиной, и хотя
в конце ясность ее помутилась, но
в благодарной
памяти моей сохранились живее и отчетливее только утешительные
картины.
Я никогда не забуду всех мельчайших подробностей здешней
картины, навсегда запечатлевшейся
в моей
памяти.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались
в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох
в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет…
в его
памяти пробегали
картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
В памяти у меня невольно всплыла
картина операционной
в акушерской клинике.
— Ах, боже мой! Боже мой! — заговорил я с восторгом. — Как это хорошо, как это хорошо! Скажите, Надежда Николаевна, не виделись ли мы прежде? Иначе это невозможно объяснить. Я представлял себе свою
картину именно такой, как вы теперь. Я думаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, может быть, бессознательно запечатлелось
в моей
памяти… Скажите, где я видел вас?
Эти болезненно щекотливые люди между прочим говорят, что они не видят никакой надобности
в оглашении этой истории; я же вижу
в этом несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1) я хочу изложением истории похождений Артура Бенни очистить его собственную
память от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и удобной для поверки повести освободить от порицания и осуждения живых лиц, терпящих до сих пор тяжелые напраслины за приязнь к Бенни при его жизни; 3) я пытаюсь показать
в этой невымышленной повести настоящую
картину недавней эпохи, отнявшей у нашей не богатой просвещенными людьми родины наилучших юношей, которые при других обстоятельствах могли бы быть полезнейшими деятелями, и 4) я имею намерение дать этою живою историею всякому, кому попадется
в руки эта скромная книжка, такое чтение,
в коем старость найдет себе нечто на послушание, а молодость на поучение.
Посмотрите очень близко на
картину, и вы ничего не различите, краски сольются перед глазами вашими: так точно люди, которые слишком близко взглянули на жизнь, ничего более не могут
в ней разобрать, а если они еще сохраняют
в себе что-нибудь от сей жизни, то это одна смутная
память о прошедшем.
— Право, странно. Я знаю, бывает, что какой-нибудь особенный запах, или предмет необыкновенной формы, или резкий мотив вызывают
в памяти целую
картину из давно пережитого. Я помню: умирал при мне человек; шарманщик-итальянец остановился перед раскрытым окном, и
в ту самую минуту, когда больной уже сказал свои последние бессвязные слова и, закинув голову, хрипел
в агонии, раздался пошлый мотив из «Марты...
Эта
картина воскресла
в памяти мальчика и моментально исчезла, оставив по себе злую улыбку, которую он бросил
в лицо деду.
Память его быстро,
в одной молниезарной
картине, воспроизвела всю его жизнь за последние годы: неумолимую болезнь, день за днем пожиравшую силы; одиночество среди массы алчных родственников,
в атмосфере лжи, ненависти и страха; бегство сюда,
в Москву, — и так же внезапно потушила эту
картину, оставив на душе одну тупую, замирающую боль.
Разумеется, все эти нынешние мои воспоминания охватывают один небольшой район нашей ближайшей местности (Орловский, Мценский и Малоархангельскии уезды) и отражаются
в моей
памяти только
в той форме,
в какой они могли быть доступны «барчуку», жившему под родительским крылом,
в защищенном от бедствия господском доме, — и потом воспоминания эти так неполны, бессвязны, отрывочны и поверхностны, что они отнюдь не могут представить многостороннюю
картину народного бедствия, но
в них все-таки, может быть, найдется нечто пригодное к тому, чтобы представить хоть кое-что из тех обстоятельств, какими сопровождалась ужасная зима
в глухой, бесхлебной деревеньке сороковых годов.
С поразительной ясностью запечатлелась
в моей
памяти эта
картина — поверженный Керим, а над ним ненавистный Доуров с кинжалом
в поднятой руке. И тут же я вспомнила, где видела ее. Тетка Лейла-Фатьма показала мне
в своем темном окне нечто подобное полтора месяца тому назад —
в лезгинском ауле. Лейла-Фатьма — колдунья. Ее гаданье сбылось…
Перебирая
в своей
памяти эту незабвенную
картину прощанья с обожаемой горбуньей, Дуня и сейчас ниже склоняется над лоханью, и слезы невольно туманят ее обычно ясные голубые глаза.