Неточные совпадения
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини
Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли,
в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает
в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и
в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю
в скобках).
Прибрежная линия между реками Холонку и Нах-тоху представляет собой несколько изогнутую линию, отмеченную мысами Плитняка, Бакланьим и Сосунова (по-удэгейски Хуо-лодуони, Леникто-дуони и Хорло-дуони). Мысы эти заметно выдаются
в море. За ними берег опять выгибается к северо-западу и вновь выдается около мыса
Олимпиады.
Река Кумуху (по-удэгейски Куму), названная русскими рекой Кузнецова, берет начало с хребта Сихотэ-Алинь, течет
в широтном направлении, только
в нижней своей части склоняется к югу и
в море впадает около мыса
Олимпиады (46° 12,5' с. ш. и 138° 20,0'
в. д. от Гринвича).
Устье реки Тахобе находится между мысами Максимова и
Олимпиады. Раньше оно было у левого края долины, но потом переместилось, вследствие чего образовался слепой рукав, впоследствии превратившийся
в болото.
От мыса
Олимпиады до реки Самарги, на протяжении 150 км по прямой линии и 230 км
в действительности, берег горист и совершенно пустынен.
Река Кумуху (по-удэгейски Кумму), названная русскими рекой Кузнецова, берет начало с хребта Сихотэ-Алинь, течет
в широтном направлении, только
в нижней своей части склоняется к югу и
в море впадает около мыса
Олимпиады (46° 12,5' с. ш. и 138° 20,0'
в. д. от Гринвича).
Он рассказал мне, как несколько лет тому назад вблизи бухты Терней разбился пароход «Викинг»; узнал о том, как
в 1905 году японцы убили его помощника Лю Пула и как он отомстил им за это; рассказал он мне также о партии каторжан, которые
в 1906 году высадились на материке около мыса
Олимпиада.
В Уссурийском крае благородный олень обитает
в южной части страны, по всей долине реки Уссури и ее притокам, не заходя за границу хвойных насаждений Сихотэ-Алиня. На побережье моря он встречается до мыса
Олимпиады.
Олимпиада Самсоновна говорит ему: «Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила, — свету не видала, что же, мне прикажете отдать вам деньги, а самой опять
в ситцевых платьях ходить?» Большов не находит ничего лучшего сказать на это, как только попрекнуть дочь и зятя невольным благодеянием, которое он им сделал, передавши
в их руки свое имение.
Олимпиада Самсоновна. Уж вы, маменька, молчали бы лучше! А то вы рады проклясть
в треисподнюю. Знаю я: вас на это станет. За то вам, должно быть, и других детей-то Бог не дал.
Олимпиада Самсоновна сидит у окна
в роскошном положении; на ней шелковая блуза, чепчик последнего фасона. Подхалюзин
в модном сюртуке стоит перед зеркалом. Тишка за ним обдергивает и охорашивает.
Олимпиада Самсоновна. А мне новую мантелью принесли, вот мы бы с вами
в пятницу и поехали
в Сокольники.
Олимпиада Самсоновна. Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила — c
вeтa не видала. Что ж мне прикажете отдать вам деньги, да самой опять
в ситцевых платьях ходить?
Олимпиада Самсоновна. Ну и атласные тоже — как-то не того, сшиты по-бальному, открыто очень — понимаешь? А из крепрашелевых сыщем капот, распустим складочки, и будет
в самую припорцию.
Олимпиада Самсоновна (глядит
в окно). Никак, тятеньку из ямы выпустили — посмотрите, Лазарь Елизарыч!
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от
Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг
в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел
в новой квартире
Олимпиады, разглядывал толстые ковры на полу, мебель, обитую тёмным плюшем, и слушал спокойную речь своей любовницы. Он не замечал
в ней особенного удовольствия от перемены обстановки: она была так же спокойна и ровна, как всегда.
Он невольно вспомнил
Олимпиаду, её густой голос, спокойные жесты, её горячие слова,
в которых звучала сила, трогавшая за сердце.
Через час он стоял у двери
в квартиру
Олимпиады, ожидая, когда ему отворят. Не отворяли долго, потом за дверью раздался тонкий, кислый голос...
Олимпиада относилась к нему всё более требовательно и ревниво, всё чаще он ссорился с ней. Во время ссор она никогда не вспоминала об убийстве Полуэктова, но
в хорошие минуты по прежнему уговаривала Илью забыть про это. Лунёв удивлялся её сдержанности и как-то раз после ссоры спросил её...
Они смотрели друг на друга
в упор, и Лунёв почувствовал, что
в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё
в поту. Через полчаса он был у
Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Но он ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен
в её словах.
Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал о странном недовольстве, рождённом
в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять — откуда оно?..
Олимпиада на минутку задумалась. Она сидела у стола, пред самоваром, пышная и красивая,
в белом широком капоте.
Разговор с
Олимпиадой облегчил его и вызвал
в нём хорошее чувство к этой женщине.
Олимпиада взглянула
в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря...
«Всё видит, а — допускает!..» — думал он хмуро, чувствуя, что душа его заплуталась
в неразрешимом противоречии. Шёл к
Олимпиаде и
в её объятиях прятался от своих дум, тревог.
Он держал
в одной руке шапку, а
в другой крепко стиснул деньги
Олимпиады.
«Только затем он вам и нужен, чтобы было у кого прощенья просить», — зло подумал Илья и вспомнил:
Олимпиада молилась долго и молча. Она вставала пред образами на колени, опускала голову и так стояла неподвижно, точно окаменевшая… Лицо у неё
в эти минуты было убитое, строгое.
Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею, женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя с
Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта женщина близка ему как товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала
в нём товарищеского чувства; он видел, что она интереснее
Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь спать, молилась богу...
— Тут — особенное заведение. Сидориха даёт девушкам квартиру, кормит и берёт за это пятьдесят целковых с каждой… Девушек четыре только… Ну, конечно, вино держит Сидориха, пиво, конфеты… Но девушек не стесняет ничем; хочешь — гуляй, хочешь — дома сиди, — только полсотни
в месяц дай ей… Девушки дорогие, — им эти деньги легко достать… Тут одна есть —
Олимпиада, — меньше четвертной не ходит…
Илья держал письмо
в руке и чувствовал себя виноватым пред
Олимпиадой, грусть и жалость сжимали ему грудь и давили горло.
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что
в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что
Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя
в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо
Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая...
С того дня, как Илья познакомился с
Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места
в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Их беседы нарушала
Олимпиада, являясь пред ними шумно, как холодный луч луны, одетая
в широкий голубой капот.
На другой день Илья медленно и молча расхаживал по главной улице города. Ему всё представлялся ехидный взгляд старика, спокойные голубые очи
Олимпиады и движение её руки, когда она подала ему деньги.
В морозном воздухе летали острые снежинки, покалывая лицо Ильи…
— Вам было известно, что
Олимпиада Даниловна жила на содержании Полуэктова? — неожиданно спросил он, глядя через очки
в глаза Илье.
Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись
в отдельном номере.
Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но
в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув
в лицо ему, сказала...
Однажды вечером, когда он, охваченный скукой, сидел
в своей комнате у открытого окна и, глядя
в тёмный сад, вспоминал
Олимпиаду, Татьяна Власьевна вышла
в кухню и позвала его пить чай.
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его
Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно.
В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и
в одиночку, увидал высокую фигуру
Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его.
Олимпиада была одета
в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…
Но
в эту минуту явилась высокая, стройная фигура
Олимпиады. Она спокойно, не мигнув, взглянула на Илью через голову старика и ровным голосом спросила...
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что
Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами
в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери
в баню и опустила голову, сказав...
— Ох, батюшки… — прозвучал
в воздухе её испуганный голос. Все притихли. Илья смотрел на старуху и вспоминал
Олимпиаду…
Илья слушал, и вдруг его охватывала непонятная, тяжёлая скука. Становилось душно
в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал её, как бы отыскивая причину скуки, и, чувствуя, что не может больше выносить тяжести
в груди, уходил к
Олимпиаде или гулял по улицам.
Олимпиада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они едут теперь из О., где служит ее муж, на два месяца
в их деревню, что это недалеко, от этой станции всего сорок верст, что у них там прекрасный дом и сад, что к ним приедут гости, что у них есть и соседи, и если б Алексей Иванович был так добр и захотел их посетить «
в их уединении», то она бы встретила его «как ангела-хранителя», потому что она не может вспомнить без ужасу, что бы было, если б… и так далее, и так далее, — одним словом, «как ангела-хранителя…»
— Молодые республиканцы! — говорил он, входя
в гостиную и сияя своим свежим видом и очаровательной улыбкой. — Вы, кажется, скоро все заснете от ваших серьезных разговоров. Кто хочет ехать со мной за город? Дорога прекрасная: солнце, снег и морозец. Страдающих зубной болью и мировой скорбью прошу оставаться дома под надзором нашей почтеннейшей
Олимпиады Савичны…
— А ты, друг, не больно их захваливай, — перебила Манефа. — Окромя Марьюшки да разве вот еще Липы с Грушей [Липа — уменьшительное
Олимпиады, Груша — Агриппины, или, по просторечию, Аграфены.], и крюки-то не больно горазды разбирать. С голосу больше петь наладились, как Господь дал… Ты, живучи
в Москве-то, не научилась ли по ноте петь? — ласково обратилась она к смешливой Устинье.
— Вы это только одни приятные для нас слова говорить хотите, а сами вовсе не то думаете, — с лукавой усмешкой вступилась Фленушка. — Куда нашим девицам до Анны Сергевны, либо до
Олимпиады, али до Груни келарной
в Анфисиной обители!
— Кумой была Наталья Андреевна Великосветская, а кумом — Павел Иваныч Бессонницын… Я… я, Дашенька, кажется, умираю. А новорожденную назвали
Олимпиадой в честь ихней благодетельницы… Я… я, Дашенька, выпил керосину…