Неточные совпадения
Сергей Иванович давно уже отобедал и пил воду с лимоном и льдом
в своей комнате, просматривая только что полученные с почты газеты и журналы, когда Левин, с прилипшими от
пота ко лбу спутанными волосами и почерневшею,
мокрою спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему
в комнату.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы
мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а
в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас
в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и
потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел
в бричку.
Он проснулся весь
в поту, с
мокрыми от
поту волосами, задыхаясь, и приподнялся
в ужасе.
Ее крупная фигура покачивалась, и как будто это она встряхивала сумрак. Самгин возвратился
в зал, вспомнив, что тихий роман с Никоновой начался
в такой же дождливый вечер; это воспоминание тотчас же вызвало у него какую-то торжественную грусть.
В маленькой комнате шлепались на пол
мокрые тряпки,
потом раздался возмущенный возглас...
— Литераторы-реалисты стали пессимистами, — бормотал Дронов, расправляя
мокрый галстук на колене, а
потом, взмахнув галстуком, сказал: — Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки залезать
в душу ближнего, или —
в карман, за неимением души у него. Это сказал Тагильский, Антон Никифоров…
Потом лесничий воротился
в переднюю, снял с себя всю
мокрую амуницию, длинные охотничьи сапоги, оправился, отряхнулся, всеми пятью пальцами руки, как граблями, провел по густым волосам и спросил у людей веничка или щетку.
Прокурор так и впился
в показание: оказывалось для следствия ясным (как и впрямь
потом вывели), что половина или часть трех тысяч, доставшихся
в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудь припрятанною
в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и тут
в Мокром, так что выяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что у Мити нашли
в руках всего только восемьсот рублей — обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все же некоторым свидетельством
в пользу Мити.
Во всем городе
потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой
в Мокрое, «просадил
в одну ночь и следующий за тем день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша,
в чем мать родила».
Про этот финал речи, именно про подвиги прокурора
в Мокром, при допросе преступника,
потом у нас
в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими способностями».
Мало того, когда он уверял
потом следователя, что отделил полторы тысячи
в ладонку (которой никогда не бывало), то, может быть, и выдумал эту ладонку, тут же мгновенно, именно потому, что два часа пред тем отделил половину денег и спрятал куда-нибудь там
в Мокром, на всякий случай, до утра, только чтобы не хранить на себе, по внезапно представившемуся вдохновению.
Арестанты, работавшие на дороге между постом и Красным Яром без шапок и
в мокрых от
поту рубахах, когда я поравнялся с ними, неожиданно, приняв меня, вероятно, за чиновника, остановили моих лошадей и обратились ко мне с жалобой на то, что им выдают хлеб, которого нет возможности есть.
Осень стояла долгая, сначала очень ясная и холодная, а
потом теплая и
мокрая; все вальдшнепы, без исключения, свалились
в мелкие кусты, растущие по сырым и потным местам, держались там до 8 ноября и разжирели до невероятности!
Может быть, покажется странным причисление коростеля к разряду степной, или полевой, дичи, потому что главнейшее его местопребывание — луга, поросшие изредка кустами, не только лежащие
в соседстве болот, но и сами иногда довольно
мокрые, все это справедливо: точно, там дергуны живут с весны и там выводят детей, но зато сейчас с молодыми перебираются они
в хлеба,
потом в травянистые межи и залежи и, наконец,
в лесные опушки.
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой
в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и поцеловала прямо
в губы
мокрыми горячими толстыми губами.
Потом она размахнула руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
Шум начал стихать, и дождь хлынул ровной полосой, как из открытой души, но
потом все стихло, и редкие капли дождя падали на
мокрую листву деревьев, на размякший песок дорожек и на осклизнувшую крышу с таким звуком, точно кто бросал дробь
в воду горстями.
По двору,
в кухне и по всем горницам неуклюже метались рабочие. Матвей совался из угла
в угол с какими-то тряпками и бутылками
в руках, скользя по
мокрому полу,
потом помогал Палаге раздевать отца, но, увидав половину его тела неподвижною, синею и дряблой на ощупь, испугался и убежал.
— Молчи! — сказал Кожемякин, ударив его по голове, и прислушался — было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался
в подол рубахи,
Потом он схватил ногу хозяина и прижался к ней
мокрым лицом.
Потом мальчику дали тяжёлый топор, велели ему слезть
в подвал и разбивать там лёд так, чтоб он улёгся ровно. Осколки льда прыгали ему
в лицо, попадали за ворот,
в подвале было холодно и темно, топор при неосторожном размахе задевал за потолок. Через несколько минут Илья, весь
мокрый, вылез из подвала и заявил хозяину...
Я помогал ему одеваться, а он неохотно подчинялся мне, молча и не замечая моего присутствия;
потом, с
мокрою от умыванья головой и пахнущий свежими духами, он шел
в столовую пить кофе.
Потом опять загремела песня.
Мокрые, усталые, артельщики допивали последнюю четверть. Ивахин, потный, злой, но все-таки еще более довольный, переправился
в последний раз на нашу сторону и умчался к селу; ветер размахивал полами его сибирки, а
в обеих руках были посудины, на этот раз пустые.
И
в ожидании, полном страха, закрыла
мокрые от слез глаза. Что было
потом?
Помню, что я
потом приподнялся и, видя, что никто не обращает на меня внимания, подошел к перилам, но не с той стороны, с которой спрыгнул Давыд: подойти к ней мне казалось страшным, — а к другой, и стал глядеть на реку, бурливую, синюю, вздутую; помню, что недалеко от моста, у берега, я заметил причаленную лодку, а
в лодке несколько людей, и один из них, весь
мокрый и блестящий на солнце, перегнувшись с края лодки, вытаскивал что-то из воды, что-то не очень большое, какую-то продолговатую темную вещь, которую я сначала принял за чемодан или корзину; но, всмотревшись попристальнее, я увидал, что эта вещь была — Давыд!
Складывали
в ящик трупы.
Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной, — плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела
в снегу потерянная Сергеем
мокрая, стоптанная калоша.
Потом большой, черной, молчаливой толпою шли среди леса по плохо укатанной,
мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от снега перло свежим, крепким воздухом; нога скользила, иногда проваливалась
в снег, и руки невольно хватались за товарища; и, громко дыша, трудно, по цельному снегу двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал...
Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла назад к тюрьме,
потом заблудилась дико
в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела
в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными деревьями и села на
мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.
Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую мать. Она пошла
в сад;
мокрая,
в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке,
потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал её по спине и, ухмыляясь, спрашивал...
Никита сидел на крыше до поры, пока на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных труб.
Потом он слез на землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом,
мокрым, выпачканным сажей, без картуза,
в изорванной поддёвке.
«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр, проводив его. Пошёл
в угол к умывальнику и остановился, увидав, что рядом с ним бесшумно двигается похожий на него человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом, испуганно выкатившимися глазами, двигается и красной рукою гладит
мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение
в зеркале, над диваном,
потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
— Ну, что? — кричал Хохол. Его лицо, облитое
потом, выпачканное сажей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали,
в мокрой бороде запуталось мочало. Меня облила освежающая волна радости — такое огромное, мощное чувство! —
потом ожгла боль
в левой ноге, я лег и сказал Хохлу...
Потом Гаврила снял свой
мокрый картуз, перекрестился, посмотрел на деньги, зажатые
в ладони, свободно и глубоко вздохнул, спрятал их за пазуху и широкими, твердыми шагами пошел берегом
в сторону, противоположную той, где скрылся Челкаш.
Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял,
потом пошел к себе
в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще
мокрые от росы цветы, стоявшие
в вазах на столе, и опять опускал глаза
в книгу, и ему казалось, что
в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.
Облитые
потом, грязные и напряженные лица с растрепанными волосами, приставшими к
мокрым лбам, коричневые шеи, дрожащие от напряжения плечи — все эти тела, едва прикрытые разноцветными рваными рубахами и портами, насыщали воздух вокруг себя горячими испарениями и, слившись
в одну тяжелую массу мускулов, неуклюже возились во влажной атмосфере, пропитанной зноем юга и густым запахом
пота.
Домой он вернулся весь
мокрый,
в одном белье — сапоги
потом нашли на берегу, а платье исчезло
в воде.
Напившись студеной воды, лошадь вздохнула, пошевеливая
мокрыми крепкими губами, с которых капали с усов
в корыто прозрачные капли, и замерла, как будто задумавшись;
потом вдруг громко фыркнула.
Никита между тем, допив пятый стакан чаю, все-таки не перевернул его, а положил боком, надеясь, что ему нальют еще шестой. Но воды
в самоваре уже не было, и хозяйка не налила ему еще, да и Василий Андреич стал одеваться. Нечего было делать. Никита тоже встал, положил назад
в сахарницу свой обкусанный со всех сторон кусочек сахару, обтер полою
мокрое от
пота лицо и пошел надевать халат.
— Нет… Ну да, конечно, это было прямо ужасно. Дождь, град, у нас один только зонтик… Мальчики сняли с себя тужурки и покрыли нас. Сами
в одних рубашках…
Потом этот гром… И… они такие
мокрые…
И, выйдя
в место, куда ходили по нужде, долго плакал там, корчась, извиваясь, царапая ногтями грудь и кусая плечи. Ласкал воображаемые волосы Иисуса, нашептывал тихо что-то нежное и смешное и скрипел зубами.
Потом внезапно перестал плакать, стонать и скрежетать зубами и тяжело задумался, склонив на сторону
мокрое лицо, похожий на человека, который прислушивается. И так долго стоял он, тяжелый, решительный и всему чужой, как сама судьба.
Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета,
в одной сорочке, на которой темнели
мокрые от
пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
Больной был мужик громадного роста, плотный и мускулистый, с загорелым лицом; весь облитый
потом, с губами, перекошенными от безумной боли, он лежал на спине, ворочая глазами; при малейшем шуме, при звонке конки на улице или стуке двери внизу больной начинал медленно выгибаться: затылок его сводило назад, челюсти судорожно впивались одна
в другую, так что зубы трещали, и страшная, длительная судорога спинных мышц приподнимала его тело с постели; от головы во все стороны расходилось по подушке
мокрое пятно от
пота.
Проехали
потом на лошадях двое ребят к водопою. У лошадей храп
мокрый. Выбежали еще мальчишки бритые,
в одних рубашках, без порток, собрались кучкой, подошли к сараю, взяли хворостину и суют
в щелку. Жилин как ухнет на них: завизжали ребята, закатились бежать прочь, только коленки голые блестят.
Лодка велика. Кладут
в нее сначала пудов двадцать почты,
потом мой багаж, и всё покрывают
мокрыми рогожами… Почтальон, высокий пожилой человек, садится на тюк, я — на свой чемодан. У ног моих помещается маленький солдатик, весь
в веснушках. Шинель его хоть выжми, и с фуражки за шею течет вода.
— Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, — еще раз услышала я ее нежный голос.
Потом, крепко поцеловав меня
в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
Девочки с гувернанткою уже пришли. Я слышал
в саду их голоса, различал голос Маши. Но долго еще взволнованно прихорашивался перед зеркалом, начесывал
мокрою щеткою боковой пробор.
Потом пошел на двор, позвал Плутона и со смехом, со свистом, с весело лающим псом бурно побежал по аллее. Набежал на Плещеевых, — удивленно остановился, как будто и не знал, что Плещеевы у нас, — церемонно поздоровался.
И так сладостно помнится: косим с работниками и поденными мужиками лощину. Медленно спускаемся по откосу один за другим
в запахе луговой травы, коса жвыкает, сзади у пояса позвякивает
в бруснице брусок, спереди и сзади шипят соседние косы.
Потом, внизу, резкий запах срезаемой резики и осоки, из-под сапог выступает ржавая вода. И, закинув косы на плечи, с ощущаемой на спине
мокрой рубахой, гуськом поднимаемся вверх.
У крыльца рядом с кучером стоял знакомый цоцкай, Илья Лошадин, без шапки, со старой кожаной сумкой через плечо, весь
в снегу; и лицо было красное,
мокрое от
пота. Лакей, вышедший, чтобы посадить гостей
в сани и укрыть им ноги, посмотрел на него сурово и сказал...
В первый день, как поженились, она плакала и
потом все двадцать лет плакала — глаза на
мокром месте.
Она спустила с плеч котомку, поставила
в угол и положила на нее свою белую камышовую трость с жестяным набалдашником;
потом подошла к двери и стала выжимать
мокрый, отрепанный подол юбки. Лицо у путницы было худое, почти черное от загара, и на нем странно белели белки глаз.
Что эти женщины могут управить «прачечное заведение»,
в этом можно было не сомневаться, но как они станут управлять сами собой — об этом можно было гадать надвое. Но, однако, прошел год, и они обе держали себя
в порядке. Изредка я встречал Прашу на улице, но чаще видел ее
в окно, как она гладила с
мокрым от
пота лбом и простиралась по гладильной доске не только обеими руками, но даже взбиралась на нее и коленом. Вид она всегда имела деловой, бодрый и озабоченный.
Весь
мокрый, взволнованный, старик еле плелся по тому направлению, по которому так быстро умчалась беглая пара.
Пот покрывал и без того
мокрое лицо его; рубашка его дымилась. Не помня себя, он обежал весь город; заходил всюду, где только мог предполагать укрывшимся своего сиротку; спрашивал его во всех домах, где было хотя малейшее основание ожидать его встретить, и все это было тщетно. Ни мальчика, ни собаки никто не видал и
в глаза.
Весь дрожа мелкою внутреннею дрожью, Борька смотрел вдаль мутными глазами, к которым постепенно возвращалась трезвость. Ветер освежил
мокрое от
пота лицо. Он долго стоял,
потом потер лоб и медленно заходил по террасе мимо куч сена,
в которых по-прежнему молча и не шевелясь лежала Исанка. Его удивило, что она так тиха и неподвижна.