Неточные совпадения
Через полтора или два
месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом;
в последний
раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую
в весеннее время водой. Бред продолжался.
Наконец на третий
месяц в серьезном журнале появилась критическая статья. Сергей Иванович знал и автора статьи. Он встретил его
раз у Голубцова.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом
раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал;
раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже
в первый
раз после этих двух
месяцев.
Иной
раз казалось ему, что он уже с
месяц лежит;
в другой
раз — что все тот же день идет.
Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два
раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного):
в первый
раз — два
месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде
в деревню, и вот теперешний последний случай.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор,
в первый
раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних
месяцев напомнилась ему
разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его не любила… но через
месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул
в последний
раз и угас навсегда.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и
раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Но каждая женщина
раз в месяц считает себя обязанной солгать, спрятаться…
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я
раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью
в голосе, —
в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
Это случалось периодически один или два
раза в месяц, потому что тепла даром
в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда
в них бегали еще такие огоньки, как
в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
Звуки хотя глухо, но всё доносились до него. Каждое утро и каждый вечер видел он
в окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто
раз. И
месяцы проходили так.
Рассказывали про него, что будто бы он стал
в этот
месяц несравненно разумнее, даже суровее, не пугался более, не плакал и даже совсем ни
разу не произнес во все это время ни единого слова об Анне Андреевне.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и
в первый
раз, может быть,
в целый
месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже
раз или два приходил при мне. Я… я тоже имел с ним одно сношение
в этот последний
месяц, но на этот
раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.
«Взлезть на забор очень можно», — рассуждал я; как
раз тут
в двух шагах очутились
в стене ворота, должно быть наглухо запертые по целым
месяцам.
После того Манила не
раз подвергалась нападениям китайцев, даже японских пиратов, далее голландцев, которые завистливым оком заглянули и туда, наконец, англичан. Эти последние, воюя с испанцами, напали,
в 1762 году, и на Манилу и вконец разорили ее. Через год и семь
месяцев мир был заключен и колония возвращена Испании.
Почта ходит
раз в месяц, и дорога по полугоду глохнет
в совершенном запустении.
Как ни привыкнешь к морю, а всякий
раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда
месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло.
В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь
в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Нагасаки на этот
раз смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели
в это время бывает даже у нас, на севере. Мы начинаем гулять
в легких пальто, а здесь еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет не раньше как через
месяц.
В этой другой был свободный номер, и Нехлюдов
в первый
раз после двух
месяцев очутился опять
в привычных условиях относительной чистоты и удобства.
Он не
раз в продолжение этих трех
месяцев спрашивал себя: «я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу?» Но люди (и их было так много) производили то, что его так удивляло и ужасало, с такой спокойной уверенностью
в том, что это не только так надо, но что то, чтò они делают, очень важное и полезное дело, — что трудно было признать всех этих людей сумасшедшими; себя же сумасшедшим он не мог признать, потому что сознавал ясность своей мысли.
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там только три
месяца, потому что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней, и один
раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и так толкнула
в грудь, что он упал.
В первый
раз его продержали
в тюрьме 8
месяцев и выпустили под негласный надзор.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он
в продолжение этих трех
месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов
в самых различных положениях: и
в жаре,
в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах
в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий
раз, когда входил
в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один
раз была
в больнице. На седьмом году ее пребывания
в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили
в острог и теперь вели на суд, после шести
месяцев пребывания
в тюрьме с убийцами и воровками.
Но слишком частые свидания
в половодовском доме сделались наконец неудобны. Тогда Антонида Ивановна решила бывать
в Общественном клубе, членом которого Привалов числился уже несколько
месяцев, хотя ни
разу не был
в нем.
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня
разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя
в кресле. — Если бы мне сказали об этом
месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила
в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
На первый
раз для Привалова с особенной рельефностью выступили два обстоятельства: он надеялся, что шумная жизнь с вечерами, торжественными обедами и парадными завтраками кончится вместе с медовым
месяцем,
в течение которого
в его доме веселился весь Узел, а затем, что он заживет тихой семейной жизнью, о какой мечтал вместе с Зосей еще так недавно.
Средним числом припадки приходили по
разу в месяц, и
в разные сроки.
Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех тысячах, то есть было ли их три или полторы
в первый
раз, то есть
в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь
в Мокром,
месяц назад, и было ли их три или полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
— Ты говорил это себе много
раз, когда оставался один
в эти страшные два
месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать.
Странно, что до самой последней сцены, описанной нами у Катерины Ивановны, когда пришел к ней от Мити Алеша, он, Иван, не слыхал от нее ни
разу во весь
месяц сомнений
в виновности Мити, несмотря на все ее «возвраты» к нему, которые он так ненавидел.
Как
раз в это лето,
в июле
месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку
в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов
месяц спустя отправился
в Москву).
Возразят, пожалуй: „Есть свидетели, что он прокутил
в селе Мокром все эти три тысячи, взятые у госпожи Верховцевой, за
месяц перед катастрофой,
разом, как одну копейку, стало быть, не мог отделить от них половину“.
Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, — говорит мне, — его расстроили, он и прежде был мрачен, а
в последний год все замечали
в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как
раз вы его погубили; это вы его зачитали, не выходил он от вас целый
месяц».
Татьяна Борисовна отправила к племяннику двести пятьдесят рублей. Через два
месяца он потребовал еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести недель после вторичной присылки, он попросил
в третий
раз, будто на краски для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «
В таком случае, — написал он ей, — я намерен приехать к вам
в деревню для поправления моего здоровья». И действительно,
в мае
месяце того же года Андрюша вернулся
в Малые Брыки.
Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню
раз в месяц пары две тетеревов и куропаток, а впрочем, позволялось ему жить, где хочет и чем хочет.
Но и на новых местах их ожидали невзгоды. По неопытности они посеяли хлеб внизу,
в долине; первым же наводнением его смыло, вторым — унесло все сено; тигры поели весь скот и стали нападать на людей. Ружье у крестьян было только одно, да и то пистонное. Чтобы не умереть с голода, они нанялись
в работники к китайцам с поденной платой 400 г чумизы
в день. Расчет производили
раз в месяц, и чумизу ту за 68 км должны были доставлять на себе
в котомках.
Надобность
в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, чтобы не делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было еще два — три
раза навестить Лопуховых на — днях, потом через неделю, потом через
месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться занятиями.
Одной из мелких ее кумушек, жившей на Васильевском, было поручено справляться о Вере Павловне, когда случится идти мимо, и кумушка доставляла ей сведения, иногда
раз в месяц, иногда и чаще, как случится.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни
разу не подумалось
в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных
в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней,
месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
После него
в комиссии остались одни враги подсудимых под председательством простенького старичка, князя С. М. Голицына, который через девять
месяцев так же мало знал дело, как девять
месяцев прежде его начала. Он хранил важно молчание, редко вступал
в разговор и при окончании допроса всякий
раз спрашивал...
Обо мне
в течение трех
месяцев два
раза собирали справки.
Я его видел с тех пор один
раз, ровно через шесть лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость лица поразили меня; он был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и не видел выхода.
Месяца через два он умер; кровь свернулась
в его жилах.
Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свиданию, от которого зависит честь, состояние, семья; сколько труда, усилий было употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько
раз стучались они
в запертую дверь, отгоняемые жандармом или швейцаром.
Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью
в Москве и Петербурге с 25 числа каждого
месяца. Пять
раз хаживали студенты
в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук
в руки. «Есть Белинского статья?» — «Есть», — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало.
Мать моя была лютеранка и, стало быть, степенью религиознее; она всякий
месяц раз или два ездила
в воскресенье
в свою церковь, или, как Бакай упорно называл, «
в свою кирху», и я от нечего делать ездил с ней. Там я выучился до артистической степени передразнивать немецких пасторов, их декламацию и пустословие, — талант, который я сохранил до совершеннолетия.
Мужики презирали его и всю его семью; они даже
раз жаловались на него миром Сенатору и моему отцу, которые просили митрополита взойти
в разбор. Крестьяне обвиняли его
в очень больших запросах денег за требы,
в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и послали отца Иоанна на два или на три
месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.