Неточные совпадения
Он
сел пить кофе против зеркала и
в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом своим — большую, широколобую голову,
в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над столом, пухлая
красная рука работала вилкой
в тарелке, таская
в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною
в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над
красным пятном костра
в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли
в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми.
В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом,
в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху
красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Ногою
в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим
сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло
красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Марфенька
покраснела и с усмешкой
села в угол.
Марфенька вдруг
покраснела, отошла и
села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то
садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с
красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам.
В руки отдам — это верно; только пришло мне
в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
Бахарев вышел из кабинета Ляховского с
красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома,
сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как
в тумане, а
в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Чертопханов перестал скитаться из угла
в угол; он сидел весь
красный, с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял
в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять
садился, опять уставлял глаза
в одну точку и не шевелился — только дыхание его учащалось и лицо все более
краснело.
Соберутся псари на дворе
в красных кафтанах с галунами и
в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство
сядут, а главный ловчий им ножки
в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья
в шапке подаст.
Обе собаки также вскочили
в кружок света и тотчас
сели, высунув
красные языки.
Пока мы шли из гостиной и
садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка
покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор
в углу на маленьком столике без салфетки.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада.
В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо
села. Выехав из деревни, поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с
красной кровлею; сердце
в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего отца.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался
в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма,
красный, обтирая пот с плешивой головы, он
садился, но еще долго потом его схватывало.
Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть ей
в лицо. Отяжелевший месяц
садился огромным
красным ядром — заря занималась. Было очень свежо, ветер дул мне прямо
в лицо — я вдыхал его больше и больше, мне надобно было освежиться. Когда я подходил к дому — взошло солнце, и добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
Все вышли
в столовую. Григорий Григорьевич
сел на обыкновенном своем месте,
в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя
в этом виде на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович,
краснея,
сел на указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович не преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщать свои познания.
Через несколько минут легкий стук
в дверь, и вошел важный барин
в ермолке с кисточкой,
в турецком халате с
красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и
в комнате нет,
сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал.
В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул
в ладоши.
Входишь — обычно публики никакой.
Сядешь в мягкое кресло. Ни звука. Только тикают старинные часы. Зеленые абажуры над
красным столом с уложенными
в удивительном порядке журналами и газетами, к которым редко прикасаются.
На Сухаревке жулью
в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку
садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру
в три карты — две черные, одна
красная. Надо угадать
красную. Или игра
в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь остался
в ремешке. Но никогда никто не угадает
красной, и никогда гвоздь не остается
в ремне. Ловкость рук поразительная.
За ужином ел невероятно много, а затем
садился поуютнее
в кресле и, сложив на животе
красные руки, глядел на танцующую или играющую молодежь благодушными глазками, пока не засыпал.
Граф,
красный и взбешенный, вышел от отца с угрозами и быстро
сел в свою карету…
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец
в цене на пятачок —
красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное
село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Из простого зауральского
села он превратился
в боевой торговый пункт, где начала развиваться уже городская торговля, как лавки с
красным товаром, и даже появился галантерейный магазин.
В несколько дней Мыльников совершенно преобразился: он щеголял
в красной кумачовой рубахе,
в плисовых шароварах,
в новой шапке,
в новом полушубке и новых пимах (валенках). Но его гордостью была лошадь, купленная на первые деньги. Иметь собственную лошадь всегда было недосягаемой мечтой Мыльникова, а тут вся лошадь
в сбруе и с пошевнями —
садись и поезжай.
Красавица ушла с крылечка
в горницу, а вслед за нею через несколько минут туда же ушла и Марина Абрамовна. Тарантас был совсем готов: только
сесть да ехать. Солнышко выглянуло своим
красным глазом; извозчики длинною вереницею потянулись со двора. Никитушка зевнул и как-то невольно крякнул.
Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае приблизительно
в этом роде. Любка
краснела, протягивала барышням
в цветных кофточках и
в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения, ни за что не хотела
сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с, как изволите». И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась торопливо поднимать его.
Приходи во зеленый сад
в сумерки серые, когда
сядет за лес солнышко
красное, и скажи: «Покажись мне, верный друг!» — и покажу я тебе свое лицо противное, свое тело безобразное.
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все видел и знаю, вдруг
покраснела; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой; идти было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я
сел; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив
в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.
Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей
садился недалеко на полусломанном
красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли
в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый — а я сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением,
в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.
— Отодвиньте ящик
в правой тумбочке, там есть
красный альбом, — предлагал Прейн, выделывая за ширмой какие-то странные антраша на одной ноге, точно он
садился на лошадь. — Тут есть кое-что интересное из детской жизни, как говорит Летучий… А другой, синий альбом, собственно, память сердца. Впрочем, и его можете смотреть, свои люди.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату.
В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее
в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила
красный лоскут и спрятала его
в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась.
Села в кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Вечером, когда
садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его
красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя
в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь
в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
Ромашов выгреб из камышей. Солнце
село за дальними городскими крышами, и они черно и четко выделялись
в красной полосе зари. Кое-где яркими отраженными огнями играли оконные стекла. Вода
в сторону зари была розовая, гладкая и веселая, но позади лодки она уже сгустилась, посинела и наморщилась.
Добежав уже до внешнего рва, все смешались
в глазах Козельцова, и он почувствовал боль
в груди и,
сев на банкет, с огромным наслаждением увидал
в амбразуру, как толпы синих мундиров
в беспорядке бежали к своим траншеям, и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые
в красных штанах и синих мундирах.
В это время девушка заметила, что Александр смотрит на нее,
покраснела и отступила назад. Старик, по-видимому ее отец, поклонился Адуеву. Адуев угрюмо отвечал на поклон, бросил удочку и
сел шагах
в десяти оттуда на скамью под деревом.
Вера
покраснела при этих словах и
села на диван
в тень большой латании.
Семен Иваныч (встает и бравирует, как будто хочет сказать, что он и не
в таких переделках бывал).
В практике кашинского окружного суда установился прецедент… (
Краснеет и
садится.)
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился на
Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных
сел и городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление
в этом деле.
В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где принимались гости, все было зытянуто и жестко. Мебель
красного дерева словно была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям на ней сидеть было неудобно, —
сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин — ничего,
сядет, примнет себе место и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгородного монастыря называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал...
Солнце каждый вечер
садилось в горячее
красное зарево.
Мы
сели в небольшой, по старине меблированной гостиной, выходящей на улицу теми окнами, из которых на двух стояли чубуки, а на третьем
красный петух
в генеральской каске и козел
в черной шляпе, а против них на стене портрет царя Алексея Михайловича с развернутым указом, что «учали на Москву приходить такие-сякие дети немцы и их, таких-сяких детей, немцев, на воеводства бы не сажать, а писать по черной сотне».
Много лет спустя, будучи на турецкой войне, среди кубанцев-пластунов, я слыхал эту интереснейшую легенду, переходившую у них из поколения
в поколение, подтверждающую пребывание
в Сечи Лжедимитрия: когда на коронацию Димитрия, рассказывали старики кубанцы, прибыли наши запорожцы почетными гостями, то их расположили возле самого
Красного крыльца, откуда выходил царь. Ему подвели коня, а рядом поставили скамейку, с которой царь, поддерживаемый боярами, должен был
садиться.
В летние жаркие и
красные дни, как скоро
сядет солнце, караси начинают ходить около берегов;
в это время и удочки надобно закидывать как можно ближе к берегу.
Он помог Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальто Ивана Иваныча, затем отошел на цыпочках и
сел за стол. Егорушка закрыл глаза, и ему тотчас же стало казаться, что он не
в номере, а на большой дороге около костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с
красными глазами лежал на животе и насмешливо глядел на Егорушку.
Перед вечерним чаем пришел Федор.
Севши в кабинете
в угол, он раскрыл книгу и долго смотрел все
в одну страницу, по-видимому, не читая. Потом долго пил чай; лицо у него было
красное.
В его присутствии Лаптев чувствовал на душе тяжесть; даже молчание его было ему неприятно.
Придя домой, Лаптев надел халат и туфли и
сел у себя
в кабинете читать роман. Жены дома не было. Но прошло не больше получаса, как
в передней позвонили и глухо раздались шаги Петра, побежавшего отворять. Это была Юлия. Она вошла
в кабинет
в шубке, с
красными от мороза щеками.
Тогда он снова
сел и, как Павел, тоже низко наклонил голову. Он не мог видеть
красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а
в неизменно ласковом Громове за благодушием судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И
в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль...
Казалось ему, что
в небе извивается многокрылое, гибкое тело страшной, дымно-чёрной птицы с огненным клювом. Наклонив
красную, сверкающую голову к земле, Птица жадно рвёт солому огненно-острыми зубами, грызёт дерево. Её дымное тело, играя, вьётся
в чёрном небе, падает на
село, ползёт по крышам изб и снова пышно, легко вздымается кверху, не отрывая от земли пылающей
красной головы, всё шире разевая яростный клюв.
В августе Редька приказал нам собираться на линию. Дня за два перед тем, как нас «погнали» за город, ко мне пришел отец. Он
сел и не спеша, не глядя на меня, вытер свое
красное лицо, потом достал из кармана наш городской «Вестник» и медленно, с ударением на каждом слове, прочел о том, что мой сверстник, сын управляющего конторою Государственного банка, назначен начальником отделения
в казенной палате.
В комнате-то этакий свет вечерний, солнце
садится, вбок все
красным обливает, а у меня даже
в глазах стало темно, и вижу, что княгиня как не своею силой с помпадура встала, и к самой голове Патрикея Семеныча подошла, и говорит...