Неточные совпадения
Витберг был тогда молодым
художником, окончившим курс и получившим золотую медаль за живопись. Швед по происхождению, он родился
в России и сначала воспитывался
в горном кадетском корпусе. Восторженный, эксцентрический и преданный мистицизму артист; артист читает манифест, читает вызовы — и бросает все свои занятия. Дни и ночи бродит он по улицам Петербурга, мучимый неотступной мыслию, она сильнее его, он запирается
в своей
комнате, берет карандаш и работает.
И
в один злополучный день прислуга, вошедшая убирать его
комнату, увидела: из камина торчали ноги, а среди пылающих дров
в камине лежала обуглившаяся верхняя часть тела несчастного
художника.
В комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила его снять с себя за границей и
в этом случае опять-таки помог ей Терхов, который нарочно съездил из Бадена
в Мюнхен и привез
художника, еще молодого, но причисляющегося к первоклассным портретистам.
— А написать ему можно? — шепотом спросил
художник, снова возвращаясь
в комнату в шинели и калошах.
— Нет, его надо проучить, — оправдывался
художник. — О! О! О! Вот-вот, видите! Нет, не бойтесь, оно, шельмовское дитя, все понимает, — говорил он Доре, когда ребенок замолчал, уставя удивленные глазки
в пестрый карниз
комнаты.
Кабинет этот — большая высокая
комната с люстрой, с бронзовыми канделябрами, с коврами и мебелью, почерневшими от времени и табачного дыма, с роялем, много потрудившимся на своем веку под разгулявшимися пальцами импровизированных пианистов; одно только огромное зеркало ново, потому что оно переменяется дважды или трижды
в год, всякий раз, как вместо
художников в угольном кабинете кутят купчики.
Эти комические интермедии с паном Кнышевским повторялись довольно часто.
В один такой вечер наш
художник Павлусь, от небрежности, как-то лениво убирался знахаркою и выскочил с нами на улицу ради какой-то новой проказы. Пану Кнышевскому показалось скучно лежать; он привстал и, не чувствуя
в себе никаких признаков бешенства, освободил свои руки, свободно разрушил заклепы школы и тихо через хату вошел
в комнату.
Брошенные на этот холст рукою
художника в самые блестящие минуты их мифологической или феодальной жизни, казалось, строго смотрели на действующих лиц этой
комнаты, озаренных сотнею свеч, не помышляющих о будущем, еще менее о прошедшем, съехавшихся на пышный обед, не столько для того, чтобы насладиться дарами роскоши, но одни, чтоб удовлетворить тщеславию ума, тщеславию богатства, другие из любопытства, из приличий, или для каких-либо других сокровенных целей.
Художник взял
в руки этюд и, рассматривая его, как бы машинально прошел
в другую
комнату.
Эти
художники вовсе не похожи на
художников итальянских, гордых, горячих, как Италия и ее небо; напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями своими
в маленькой
комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе небрегущий об излишнем.
— О чем это вы так горячо проповедуете? — спросил, входя
в комнату, один известный
художник.
(Аналогичная задача ставится современными
художниками, пытающимися передать многомерное пространство плоскостным рисунком, подобная же мысль пленяет детское воображение — · посмотреть, что делается
в комнате, когда нас там нет.)
Когда на другой день утром пришли к нему
художник и медик, он
в разодранной рубахе и с искусанными руками метался по
комнате и стонал от боли.
— Начнем с самого начала, — сказал
художник. Приятели вошли
в узкий коридорчик, освещенный лампою с рефлектором. Когда они отворили дверь, то
в передней с желтого дивана лениво поднялся человек
в черном сюртуке, с небритым лакейским лицом и с заспанными глазами. Тут пахло, как
в прачечной, и кроме того еще уксусом. Из передней вела дверь
в ярко освещенную
комнату. Медик и
художник остановились
в этой двери и, вытянув шеи, оба разом заглянули
в комнату.
Возвратясь
в комнату, застал
художника с лицом несколько проясневшим. Посылка ли великого князя, дававшая Аристотелю новые надежды (он не мог сомневаться, чтоб эта посылка не была насчет его), или рассматривание чертежей сделали
в нем благодетельную перемену, может быть, то и другое вместе, только лекарь застал на губах его улыбку вполне развернувшуюся. Но мало-помалу стала она исчезать, и новые тучи надвинулись на чело его.
Все
в этой
комнате указывало на заботливую любящую отцовскую руку, которая, с помощью колоссальных богатств, могла устроить
в далекой сибирской тайге такой комфортабельный уголок, украсив его произведениями не только центральной России, но и Западной Европы. Картины, принадлежащие кисти нескольких лучших
художников, украшали стены
комнаты, оклеенной дорогими пунцовыми обоями. С потолка спускалась изящная лампа; другая, на художественной фарфоровой подставке, украшала письменный стол.
— Где я? — и, получив от Зенона ответ о том, где она и каким случаем попала
в эту
комнату, Нефора начала сожалеть, что наделала Зенону столько хлопот. Она укоряла себя, зачем пустилась
в непривычный ей путь на муле, а не
в носилках, и, протянув руку
художнику, заключила...
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах;
в то время, когда ораторские таланты так быстро развились
в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда
в самом аглицком клубе отвели особую
комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия;
в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей,
художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников;
в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли
в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств,
в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились
в неописанном восторге.