Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а
в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел
в город оловянных солдатиков и однажды,
в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского
мира…
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный
мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху
в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Уж было немало таких примеров: просто
в мире, да и по
истории тоже».
Но тут уж начинается новая
история,
история постепенного обновления человека,
история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного
мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.
Вам следовало именно вором притвориться, я позвонил бы
в полицию, она бы вас увела и с
миром отпустила к очередным вашим делам, тут и — конец
истории.
— Вы обвиняете Маркса
в том, что он вычеркнул личность из
истории, но разве не то же самое сделал
в «Войне и
мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
Красота, исполненная ума, — необычайная сила, она движет
миром, она делает
историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует
в каждом событии.
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью
историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений не любил, как вообще всего, что увлекало его из
мира фантазии
в мир действительный.
Сама же
история добавит только, что это те же люди, которые
в одном углу
мира подали голос к уничтожению торговли черными, а
в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
Если бы
в мире господствовало исключительно женственное начало, то
истории не было бы,
мир остался бы
в «частном» состоянии,
в «семейном» кругу.
Я живу
в прошлом и будущем
истории моего народа,
истории человечества и
истории мира.
В глубинном подсознательном слое человека есть все, есть и первобытный человек, он не окончательно преодолен,
в нем есть и
мир звериный, как есть и вся
история.
Имеет ли Россия свое особое призвание
в мире, должна ли она сказать свое слово во всемирной
истории?
Бенжамин Констан видел
в этом отличие понимания свободы
в христианский период
истории от понимания ее
в античном греко-римском
мире.
Если
в народе побеждают интересы покойно-удовлетворенной жизни современного поколения, то такой народ не может уже иметь
истории, не
в силах выполнить никакой миссии
в мире.
Мировая война приводит
в исключительное соприкосновение
мир Запада и
мир Востока, она соединяет через раздор, она выводит за границы европейской культуры и европейской
истории.
Поэтому
в истории мира и человека могут действовать иррациональные силы, темная свобода, порождающая необходимость и насилие.
История образования русской государственности, величайшей
в мире государственности, столь непостижимая
в жизни безгосударственного русского народа, может быть понята из этой тайны.
Славянофильская философия русской
истории не объясняет загадки превращения России
в величайшую империю
в мире или объясняет слишком упрощенно.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены
в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять
в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того,
в трех словах,
в трех только фразах человеческих, всю будущую
историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом
в пустыне?
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной
истории, представителям двух
миров, двух традиций, двух начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся
в двери Европы и
в двери
истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане.
Два врага, обезображенные голодом, умерли, их съели какие-нибудь ракообразные животные… корабль догнивает — смоленый канат качается себе по мутным волнам
в темноте, холод страшный, звери вымирают,
история уже умерла, и место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится
в четвертую формацию, то есть если новый
мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех.
В мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской
истории. Он должен был возбудить
в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.
Из книг другого типа: «Судьба человека
в современном
мире», которая гораздо лучше формулирует мою философию
истории современности, чем «Новое средневековье», и «Источники и смысл русского коммунизма», для которой должен был много перечитать по русской
истории XIX века, и «Русская идея».
В мире творчества все интереснее, значительнее, оригинальнее, глубже, чем
в действительной жизни, чем
в истории или
в мысли рефлексий и отражений.
Конец
мира и
истории не может произойти
в будущем, то есть
в нашем времени.
Я делал вид, что нахожусь
в этих реальностях внешнего
мира,
истории, общества, хотя сам был
в другом месте,
в другом времени,
в другом плане.
Я не верю
в твердость и прочность так называемого «объективного»
мира,
мира природы и
истории.
Два выхода открываются
в вечность: индивидуальный выход через мгновение и исторический выход через конец
истории и
мира.
Христианская эсхатология была приспособлена к категориям этого
мира, ко времени этого
мира и
истории, она не вышла
в иной эон.
И я видел
в истории христианства и христианских церквей постоянное отречение от свободы духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ
мира и мирового господства.
Это имело роковые последствия
в истории христианского
мира.
Но сейчас я остро сознаю, что,
в сущности, сочувствую всем великим бунтам
истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против
истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против
мира и его закона.
Он не хочет продолжать жить
в истории, которая покоится на безбожном законе
мира, он хочет жить
в природе, смешивая падшую природу, подчиненную злому закону
мира не менее
истории, с природой преображенной и просветленной, природой божественной.
Учение Вл. Соловьева о богочеловечестве, доведенное до конца, должно бы привести к активной, а не пассивной эсхатологии, к сознанию творческого призвания человека
в конце
истории, которое только и сделает возможным наступление конца
мира и второе пришествие Христа.
Идея, высказанная уже Чаадаевым, что русский народ, более свободный от тяжести всемирной
истории, может создать новый
мир в будущем, развивается Герценом и народническим социализмом.
В моем отношении к неправде окружающего
мира, неправде
истории и цивилизации
в очень ранней молодости большое значение для меня имел Л. Толстой, а потом — К. Маркс.
Церковь не есть Царство Божье, церковь явилась
в истории и действовала
в истории, она не означает преображения
мира, явления нового неба и новой земли.
В отношении к этому
миру, к
истории, к современной цивилизации настроение было эсхатологическое.
Критическое, рациональное сознание хочет вогнать мистику внутрь,
в субъективность,
в переживание,
в темный угол, не оставляя для нее места
в объективном,
в Божьем
мире,
в истории,
в космосе, которые целиком отдаются во власть рациональности.
Христианская
история была прохождением через ряд искушений, тех дьявольских искушений, которые были отвергнуты Христом
в пустыне: искушением царством этого
мира, искушением чудом и искушением хлебами.
История мира есть
история страдальческая, но смысл
мира в исходе из страдания, т. е.
в победе над злом.
Только однажды
в истории мира была дана возможность увидеть Бога
в человеческом образе, и то было чудом
истории, единственным по своему значению, чудесным фактом искупления и спасения.
Свобода должна быть возвращена человечеству и
миру актом божественной благодати, вмешательством самого Бога
в судьбы мировой
истории.
Земная
история приобретает абсолютный религиозный смысл,
в ней все единственно и неповторимо,
в ней совершается искупление и спасение
мира.
Смысл мировой
истории не
в благополучном устроении, не
в укреплении этого
мира на веки веков, не
в достижении того совершенства, которое сделало бы этот
мир не имеющим конца во времени, а
в приведении этого
мира к концу,
в обострении мировой трагедии,
в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (
в религиозном смысле слова).
История мира зачалась
в диалектике Троичности и
в ней лишь предвечно разрешается.
Дуалистический спиритуализм не может признать смысла жизни и смысла
истории; для него выгоднее как можно скорейшая смерть, естественный переход
в другой, лучший
мир.
Только новое религиозное сознание может осмыслить все, что произошло нового с человеком, может ответить на его недоумение, излечить его от тяжкой болезни дуализма, которой страдало все христианство
в истории и которое передалось
миру, с христианством порвавшему.
Идея переселения души, отделения души от плоти этого
мира и перехода из этого
мира в совершенно иной, противоположна вере
в воскресение плоти и космическое спасение человечества и
мира путем Церкви и
истории.