Неточные совпадения
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая
женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких чужих людей
живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал
в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что,
живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал
женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею женой. Я
прожил длинную жизнь и теперь
в первый раз встретил
в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит
женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться
в том городе, где вы? Нет, век
живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно
в тех условиях,
в которых он был нынче; чтобы,
живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было
в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком,
в которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою
женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
— Мы здесь не умеем
жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу
женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Но дело
в том, ― она, ожидая этого развода здесь,
в Москве, где все его и ее знают,
живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видает из
женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой
жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и
в особенности их права на труд, но
жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
— Ведь он уж стар был, — сказал он и переменил разговор. — Да, вот
поживу у тебя месяц, два, а потом
в Москву. Ты знаешь, мне Мягков обещал место, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. — Ты знаешь, я удалил эту
женщину.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют
в то, что одному мужу надо
жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Вспоминал он, как брат
в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей,
жил как монах,
в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий,
в особенности
женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился
в самый беспутный разгул.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой,
в какой он каморке
живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).]
в истинном смысле слова, передовая
женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она
живет отсюда
в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем
жить, видел разрумяненные мордочки
женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и
в нем летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.
Давно уже и незаметно для себя он сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для
женщин: везде, кроме спальни, они мешают
жить, да и
в спальне приятны ненадолго.
— Примечательная походка у вас, — широко улыбаясь
в бороду, снова отросшую, заговорил Кутузов негромко, но весело. — Как будто вы идете к
женщине, которую уже разлюбили, а? Ну, как
живете?
Она мешала Самгину обдумывать будущее, видеть себя
в нем значительным человеком, который
живет устойчиво, пользуется известностью, уважением; обладает хорошо вышколенной женою, умелой хозяйкой и скромной
женщиной, которая однако способна говорить обо всем более или менее грамотно. Она обязана неплохо играть роль хозяйки маленького салона, где собирался бы кружок людей, серьезно занятых вопросами культуры, и где Клим Самгин дирижирует настроением, создает каноны, законодательствует.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя
в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах
женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
—
Женщину необходимо воображать красивее, чем она есть, это необходимо для того, чтоб примириться с печальной неизбежностью
жить с нею.
В каждом мужчине скрыто желание отомстить
женщине за то, что она ему нужна.
«Вот, Клим, я
в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело
жить — не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых
женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой
в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная
женщина потребляет
в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная литературой, старается
жить, одеваясь
в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
Удивительна была каменная тишина теплых, лунных ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются
в один — запах здоровой, потной
женщины.
В общем он настроился лирически,
жил в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Белые двери привели
в небольшую комнату с окнами на улицу и
в сад. Здесь
жила женщина.
В углу,
в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
— Агафья Матвевна сама настаивает: славная
женщина! — говорил Обломов, несколько опьянев. — Я, признаться, не знаю, как я буду
в деревне
жить без нее: такой хозяйки не найдешь.
У этой
женщины впереди всего шло уменье
жить, управлять собой, держать
в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы
жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые
женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она
женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней
живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут
в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
Обломов хотя и
прожил молодость
в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но
в душе у него теплилась вера
в дружбу,
в любовь,
в людскую честь, и сколько ни ошибался он
в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры
в него. Он втайне поклонялся чистоте
женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
— Ну, хорошо; я солгу ей, скажу, что ты
живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной цели. Ты заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не
женщина:
в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь
жить у кумы моей, благородной
женщины,
в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты
живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и одна во всей дворне только опрятная
женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне
в качестве горничной, не расставалась с ней, знает всю ее жизнь и теперь
живет у нее как экономка и доверенная
женщина.
Она
живет — как будто на станции,
в дороге, готовая ежеминутно выехать. Нет у нее друзей — ни мужчин, ни
женщин, а только множество знакомых.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что
в них
живет единственная
женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Чем и как
живет эта
женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она
в самом деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Я ценю наши бывшие встречи; мне
в вас дорог юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных
женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне
жить на свете!
Живя путешественником
в отелях, я мало имел случаев вблизи наблюдать
женщин, кроме хозяек
в трактирах, торгующих
в магазинах и т. п.
Некоторые постоянно
живут в Индии и приезжают видеться с родными
в Лондон, как у нас из Тамбова
в Москву. Следует ли от этого упрекать наших
женщин, что они не бывают
в Китае, на мысе Доброй Надежды,
в Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе,
в глубине азиатских степей?
— Севилья, caballeros с гитарами и шпагами,
женщины, балконы, лимоны и померанцы. Dahin бы,
в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Боткин, умевший вытянуть до капли всю сладость испанского неба и воздуха,
женщин и апельсинов, —
пожить бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень с испанскою и посмотреть, что из этого выйдет».
Она сказала, что едет обратно, что
прожила уж три года
в Сан-Франциско; теперь ездила на четыре месяца
в Гонконг навербовать
женщин для какого-то магазина…
При этом случае разговор незаметно перешел к
женщинам. Японцы впали было
в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее, прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу
в своем путешествии. Я не был внутри Японии и не
жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной,
в шелку и бархате, толстой
женщины, которая,
в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела
в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения,
в котором
жила Маслова.
— А самая, эта
женщина,
в Скородном
жила.
Почему
в семье, где только и может
жить женщина, с самого рождения она поставлена
в неволю?
— Ведь ты у меня гениальнейшая
женщина!.. А!.. Этакого осетра
в жильцы себе заполучила… Да ведь
пожить рядом с ним, с миллионером… Фу, черт возьми, какая, однако, выходит канальская штука!..
И не
женщины вообще он боялся
в ней:
женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и
жил.
А надо заметить, что
жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал
в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой
женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия
в тот же день, как с поединка воротился, обратно
в роту препроводил, ибо стыдно было
в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом
в груди и
в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я
в жизнь, разуверься я
в дорогой
женщине, разуверься
в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу
жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид;
в нем
проживала уединенно сама хозяйка, старая
женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.