Неточные совпадения
Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было объяснять, что она ничего не заключает
в себе ни против
религии, ни против нравственности, ни даже против общественного спокойствия.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что
религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
У ней была своя странная
религия метемпсихозы,
в которую она твердо верила, мало заботясь о догматах церкви.
Левин помнил, как
в то время, когда Николай был
в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал
в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
Развод, подробности которого он уже знал, теперь казался ему невозможным, потому что чувство собственного достоинства и уважение к
религии не позволяли ему принять на себя обвинение
в фиктивном прелюбодеянии и еще менее допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена.
Ему было радостно думать, что и
в столь важном жизненном деле никто не
в состоянии будет сказать, что он не поступил сообразно с правилами той
религии, которой знамя он всегда держал высоко среди общего охлаждения и равнодушия.
Прежде бывало, — говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался
в понятиях
религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности,
религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают
в понятиях отрицания всего, т. е. дикими.
Жизнь эта открывалась
религией, но
религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась
в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и
в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была
религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств,
в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры
в религии, ― помните, мы с вами говорили, ― то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Она была религиозна, никогда не сомневалась
в истинах
религии, но его внешнее неверие даже нисколько не затронуло ее.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как
в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи,
в особенности мужчины, самые равнодушные к
религии люди.
Он был верующий человек, интересовавшийся
религией преимущественно
в политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему.
Левин находился
в отношении к
религии, как и большинство его современников,
в самом неопределенном положении.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться
в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит
религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
«Одно честолюбие, одно желание успеть — вот всё, что есть
в его душе, — думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению,
религия, всё это — только орудия для того, чтоб успеть».
Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства
в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось,
религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Дарья Александровна
в своих задушевных, философских разговорах с сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их своим вольнодумством относительно
религии.
«Разумеется, не теперь, — думал Левин, — но когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде, чувствовал теперь, что
в душе у него что-то неясно и нечисто и что
в отношении к
религии он находится
в том же самом положении, которое он так ясно видел и не любил
в других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Никто не знал, какой она
религии, — католической, протестантской или православной; но одно было несомненно — она находилась
в дружеских связях с самыми высшими лицами всех церквей и исповеданий.
Мысль искать своему положению помощи
в религии была для нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась
в религии,
в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича.
Вспоминал он, как брат
в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах,
в строгости исполняя все обряды
религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий,
в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился
в самый беспутный разгул.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное
религии, и чувствуя
в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Он не участвовал
в ночных оргиях с товарищами, которые, несмотря на строжайший присмотр, завели на стороне любовницу — одну на восемь человек, — ни также
в других шалостях, доходивших до кощунства и насмешек над самою
религиею из-за того только, что директор требовал частого хожденья
в церковь и попался плохой священник.
С первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее место
в свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя
в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам
религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько на основании своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и твердости.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря.
В начале каторги он думал, что она замучит его
религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.
Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что
в вас
религия сильна; вот вам случай поставить ее на пробу.
— Господа! — возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. — Чего можем требовать мы, люди, от жизни, если даже боги наши глубоко несчастны? Если даже
религии в их большинстве — есть
религии страдающих богов — Диониса, Будды, Христа?
— Вообще интеллигенция не делает революций, даже когда она психически деклассирована. Интеллигент — не революционер, а реформатор
в науке, искусстве,
религии. И
в политике, конечно. Бессмысленно и бесполезно насиловать себя, искусственно настраивать на героический лад…
— Фу! Это — эпидемия какая-то! А знаешь, Лидия увлекается философией,
религией и вообще… Где Иноков? — спросила она, но тотчас же, не ожидая ответа, затараторила: — Почему не пьешь чай? Я страшно обрадовалась самовару. Впрочем, у одного эмигранта
в Швейцарии есть самовар…
«Философия права — это попытка оправдать бесправие», — говорил он и говорил, что, признавая законом борьбу за существование, бесполезно и лицемерно искать
в жизни место
религии, философии, морали.
Изредка она говорила с ним по вопросам
религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить
в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к
религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о
религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они — живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает
религию глазом, через материальное. Поклонение богу
в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы
в этом мало, только секты расплодились.
Достал из чемодана несколько книг,
в предисловии к одной из них глаза поймали фразу: «Мы принимаем все
религии, все мистические учения, только бы не быть
в действительности».
Ее слова о духе и вообще все, что она,
в разное время, говорила ему о своих взглядах на
религию, церковь, — было непонятно, неинтересно и не удерживалось
в его памяти.
Перечислил, по докладу Мережковского
в «Религиозно-философском собрании», все грехи Толстого против
религии, науки, искусства, напомнил его заявление Льва, чтоб «затянули на старом горле его намыленную петлю», и объяснил все это болезнью совести.
Климу Ивановичу уже знакомо было нечто подобное, вопрос о достоверности знания, сдвиг мысли
в сторону
религии, метафизики — все это очень
в моде.
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты
в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему.
В общем он находил, что размышления Марины о
религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
— Лидия изучает историю
религии, а зачем ей нужно это — я не поняла. Живет монахиней, одиноко, ходит
в оперу,
в концерты.
В лице Христа еврейство является основоположником
религии, которую исповедует вся Европа и ‹которая› проповедуется католической церковью во всем мире.
В лице Карла Маркса еврейство сеет на земле сокрушительное учение о непримиримости интересов капитала и труда, о неизбежном росте классовой ненависти, о неустранимой социально-революционной катастрофе.
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы
в жизни, но не чувствуется ею
в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем
религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
Разговорам ее о
религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает
в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты;
в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное — к людям. Но — каково же это оружие?
«Посмотрим, как делают
религию на заводе искусственных минеральных вод! Но — как же я увижу?» Подвинув ногу по мягкому на полу, он уперся ею
в стену, а пошарив по стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною
в палец, светлая полоска.
Я приставал к нему часто с
религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос: что мне делать
в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом, как маленькому: «Надо веровать
в Бога, мой милый».
При этом чрезвычайно мало о
религии, если только не заговоришь сам, и премилые даже рассказы
в своем роде о монастырях и монастырской жизни, если сам полюбопытствуешь.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все
религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
В эти два дня он несколько раз прекрасно говорил о
религии; но
в среду говенье вдруг прекратилось.
От Бога китайцы еще дальше, нежели от царя. Последователи древней китайской
религии не смеют молиться небесным духам: это запрещено. Молится за всех богдыхан. А буддисты нанимают молиться бонз и затем уже сами
в храмы не заглядывают.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут
в услужение к европейцам, разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже
религию, несмотря на то, что
в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
У китайцев нет национальности, патриотизма и
религии — трех начал, необходимых для непогрешительного движения государственной машины. Есть китайцы, но нации нет;
в их языке нет даже слова «отечество», как сказывал мне один наш синолог.
Мудреная наука жить со всеми
в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной
религии.