Неточные совпадения
Поймал его Пахомушка,
Поднес к огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну — с ладони скатишься,
Чихну —
в огонь укатишься,
Щелкну — мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай свои нам крылышки,
Все
царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим — и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси...
Легли
в коробку книжечки,
Пошли гулять портретики
По
царству всероссийскому,
Покамест не пристроятся
В крестьянской летней горенке,
На невысокой стеночке…
Черт знает для чего!
Митрофан. Далеко ль? Какова история.
В иной залетишь за тридевять земель, за тридесято
царство.
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать
в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами,
Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут
в царство небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть
в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
— Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда
в свое
царство.
— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает
в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
Когда ж Карачуно́
в я злобных усмирю,
В супружество княжну китайскую добуду
И
царства два, три покорю:
Тогда трудов твоих, мой друг, я не забуду...
Так к году Лев-отец не шуткой думать стал,
Чтобы сынка невежей не оставить,
В нем царску честь не уронить,
И чтоб, когда сынку придётся
царством править,
Не стал бы за сынка народ отца бранить.
—
В записках местного жителя Афанасия Дьякова, частию опубликованных мною
в «Губернских ведомостях», рассказано, что швед пушкарь Егор — думать надо Ингвар, сиречь, упрощенно, Георг — Игорь, — отличаясь смелостью характера и простотой души, сказал Петру Великому, когда суровый государь этот заглянул проездом
в город наш: «Тебе, царь, кузнечному да литейному делу выучиться бы,
в деревянном
царстве твоем плотников и без тебя довольно есть».
«Из
царства мелких необходимостей
в царство свободы», — мысленно усмехнулся он и вспомнил, что вовсе не напрягал воли для такого прыжка.
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти
в пустыни,
в пески, искать Опоньское
царство.
«Мы — искренние демократы, это доказано нашей долголетней, неутомимой борьбой против абсолютизма, доказано культурной работой нашей. Мы — против замаскированной проповеди анархии, против безумия «прыжков из
царства необходимости
в царство свободы», мы — за культурную эволюцию! И как можно, не впадая
в непримиримое противоречие, отрицать свободу воли и
в то же время учить темных людей — прыгайте!»
Случилась ее кончина без супруга и без сына.
Там,
в Крапивне, гремел бал;
Никто этого не знал.
Телеграмму о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное».
«”И дым отечества нам сладок и приятен”. Отечество пахнет скверно. Слишком часто и много крови проливается
в нем. “Безумство храбрых”… Попытка выскочить “из
царства необходимости
в царство свободы”… Что обещает социализм человеку моего типа? То же самое одиночество, и, вероятно, еще более резко ощутимое “
в пустыне — увы! — не безлюдной”… Разумеется, я не доживу до “
царства свободы”… Жить для того, чтоб умереть, — это плохо придумано».
А
в сорока верстах — Обь, тоже рыбье
царство, — говорил Дмитрий, с явным наслаждением прихлебывая кофе и зачем-то крепко нажимая кулаком левой руки на крышку стола.
— Позвольте, я не согласен! — заявил о себе человек
в сером костюме и
в очках на татарском лице. — Прыжок из
царства необходимости
в царство свободы должен быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей
в свободных работников…
Бывало, когда Анисья была жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла
в холеру —
царство ей небесное, — братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом.
—
В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой,
царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
Повыситься из статских
в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды», как по службе, так и
в картах, —
в тайные советники, и бросить якорь
в порте,
в какой-нибудь нетленной комиссии или
в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети
в пучину судьба народов,
царств, — все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.
В Петербурге Райский поступил
в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам
в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских «Армид»,
в том волшебном
царстве, где «гаснет вера
в лучший край».
Ей наяву снилось, как
царство ее рушилось и как на месте его легла мерзость запустения
в близком будущем. После, от нее самой, он узнал страшный сон, ей снившийся.
Бабушка, бесспорно умная женщина, безошибочный знаток и судья крупных и общих явлений жизни, бойкая хозяйка, отлично управляет своим маленьким
царством, знает людские нравы, пороки и добродетели, как они обозначены на скрижалях Моисея и
в Евангелии.
Там, точно живые, толпились старые цари, монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим
царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны — все приступало к нему, все звало к себе
в гости, смотреть на их жизнь.
У него
в голове было свое
царство цифр
в образах: они по-своему строились у него там, как солдаты. Он придумал им какие-то свои знаки или физиономии, по которым они становились
в ряды, слагались, множились и делились; все фигуры их рисовались то знакомыми людьми, то походили на разных животных.
Толпились перед ним, точно живые, тени других великих страдалиц: русских цариц, менявших по воле мужей свой сан на сан инокинь и хранивших и
в келье дух и силу; других цариц,
в роковые минуты стоявших во главе
царства и спасавших его…
Улита была каким-то гномом: она гнездилась вечно
в подземельном
царстве,
в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью.
Весь дом около него, да и весь город, и все города
в пространном
царстве движутся этим отрицательным движением.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются
в этот мир всегда готовых романов и драм, как
в игорный дом, чтоб охмелеть
в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда,
в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Бабушка машинально приняла опять бразды правления над своим
царством. Вера усердно ушла
в домашние хлопоты, особенно заботилась о приданом Марфеньки и принесла туда свой вкус и труд.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности
в глазах пошла среди павшего
царства,
в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Жизнь красавицы этого мира или «тряпичного
царства», как называл его Райский, — мелкий, пестрый, вечно движущийся узор: визиты
в своем кругу, театр, катанье, роскошные до безобразия завтраки и обеды до утра, и ночи, продолжающиеся до обеда. Забота одна — чтоб не было остановок от пестроты.
Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское
царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать
в окислении…
Я и до нее жил
в мечтах, жил с самого детства
в мечтательном
царстве известного оттенка; но с появлением этой главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились
в известную форму: из глупых сделались разумными.
А был тот учитель Петр Степанович,
царство ему небесное, как бы словно юродивый; пил уж оченно, так даже, что и слишком, и по тому самому его давно уже от всякого места отставили и жил по городу все одно что милостыней, а ума был великого и
в науках тверд.
Человек бежит из этого
царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все живое
в подобие камня.
Покойно, правда, было плавать
в этом безмятежном
царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней
в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
В 1786 году появилось
в Едо сочинение японца Ринсифе, под заглавием: «Главное обозрение трех
царств», ближайших к Японии — Кореи, Лю-цю (Лю-чу) и Есо (Матсмая).
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как
в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы войдем
в безмятежное
царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего моря. Но ничего похожего на это не было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий мир между людьми — все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще
в сладком, младенческом сне, как
в первобытных языческих пастушеских
царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается
царство духа, и не пошла далее…
Над сбитыми
в кучу палатками насажены были тысячи разноцветных флагов и значков, все фамильные гербы и отличия этого чиновно-аристократического
царства.
Но это все темные времена корейской истории; она проясняется немного с третьего века по Рождеству Христову. Первобытные жители
в ней были одних племен с манчжурами, которых сибиряки называют тунгусами. К ним присоединились китайские выходцы. После Рождества Христова один из тунгус, Гао, основал
царство Гао-ли.
По основании
царства Гао-ли судьба,
в виде китайцев, японцев, монголов, пошла играть им, то есть покорять, разорять, низвергать старые и утверждать новые династии.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая,
в царстве вечного, беспощадно-знойного лета. Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
1.
В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше
в Царстве Небесном? — читал он.
— Здравствуйте, батюшка! Извините, что
в халате принимаю: всё лучше, чем совсем не принять, — сказал он, запахивая халатом свою толстую, складками сморщенную сзади шею. — Я не совсем здоров и не выхожу. Как это вас занесло
в наше тридевятое
царство?
4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше
в Царстве Небесном...
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это
в то время, как был губернатором
в одной из губерний
Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную
в себя жену и свояченицу.
3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете
в Царство Небесное...
Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче
в первый раз увидал
в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые,
в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо —
Царство Божие на земле.