Неточные совпадения
Градоначальник, с топором
в руке, первый выбежал из своего
дома и как озаренный бросился
на городническое правление.
С
рукой мертвеца
в своей
руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет
в соседнем нумере, свой ли
дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал
руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять
на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за
руку, бросил
на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют
на женщин. Я навел
на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не
на шутку. И как,
в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко
на московскую княжну?..
«Что ж? почему ж не проездиться? — думал между тем Платонов. — Авось-либо будет повеселее.
Дома же мне делать нечего, хозяйство и без того
на руках у брата; стало быть, расстройства никакого. Почему ж,
в самом деле, не проездиться?»
В других
домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить
руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет
руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя
в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился
на похищение.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил
руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не
в одном
доме, то, по крайней мере,
в самом ближайшем соседстве.
Въезд
в какой бы ни было город, хоть даже
в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных
домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все
в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и всем, что
на диво произвела
рука и мысль человека.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья
в переулке
Возок пред
домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной
в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках,
в изорванном кафтане,
С чулком
в руке, седой калмык.
Встречает их
в гостиной крик
Княжны, простертой
на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, — сказал он, прикладывая
руку к груди, — да что она?.. ее воля
в этом
доме все равно, что вот это, — при этом он с выразительным жестом кинул
на пол обрезок кожи.
Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства и всего имущества покойной оказалось
на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила
в богатом
доме, все
на руках имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так.
Хотя все сундуки были еще
на ее
руках и она не переставала рыться
в них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами, деревенского
дома, к которым она с детства привыкла.
Она полагала, что
в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей
на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее
в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
Войдя
в кабинет с записками
в руке и с приготовленной речью
в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им
в нашем
доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего
на него самого; так что, дойдя до того места,
в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Сидящий
на коне всадник чуть-чуть не доставал
рукою жердей, протянутых через улицу из одного
дома в другой,
на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь.
Осенью,
на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул
дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла
в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими
руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
Они подошли к
дому; то был действительно трактир Меннерса.
В раскрытом окне,
на столе, виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная
рука доила полуседой ус.
Это произошло так.
В одно из его редких возвращений домой он не увидел, как всегда еще издали,
на пороге
дома свою жену Мери, всплескивающую
руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее у детской кроватки — нового предмета
в маленьком
доме Лонгрена — стояла взволнованная соседка.
Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед задумавшись. Наконец, махнув
рукой, вошел
в дом, но остановился
на средине лестницы.
Он постучал
в дверь; ему отперла мать. Дунечки
дома не было. Даже и служанки
на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за
руку и потащила
в комнату.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала
на новую квартиру,
в новый
дом,
в четвертый этаж.
На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой
в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
Тогда,
на площади Петровой,
Где
дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы,
руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился
на улице и опрометью побежал
в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне
в сени с пустым штофом
в руках.
— Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта
рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую
руку), и эта
рука повинна
в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя;
на вольном перепутье да
в темном лесу, не
дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского
дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца
на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки,
в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне
руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из
дома, он обеими
руками нахлобучил себе картуз
на голову, взобрался
на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не
в направлении города.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать
в родимом
доме,
на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые
руки, быть может
руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые
руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
Час спустя Павел Петрович уже лежал
в постели с искусно забинтованною ногой. Весь
дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе
руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался
на необходимость воздержаться от пищи.
У
дома, где жил и умер Пушкин, стоял старик из «Сказки о рыбаке и рыбке», — сивобородый старик
в женской ватной кофте,
на голове у него трепаная шапка, он держал
в руке обломок кирпича.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все
на земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия.
Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда,
руки на груди, заявила, что уходит работать
в госпиталь сиделкой.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав
руки за спину, посмотрел
в окно,
на небо,
на белую звезду, уже едва заметную
в голубом,
на огонь фонаря у ворот
дома.
В памяти неотвязно звучало...
Втроем вышли
на крыльцо,
в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных
домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал
руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил...
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их
на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал
руками, кричал
в окна
домов,
на рабочих,
на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился
на сиденье коляски и толчком
в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
— Где Лидия? — спросил Макаров, прежде чем успел сделать это Клим. Спрыгнув
на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и пошла к
дому, уже некрасиво размахивая зонтом
в одной
руке, шляпой
в другой; истерически громко она рассказывала...
Затиснутый
в щель между гор, каменный, серый Тифлис, с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к
домам как бы
руками детей и похожи
на птичьи клетки; мутная, бешеная Кура; церкви суровой архитектуры — все это не понравилось Самгину.
—
В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было
на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел
в дом,
в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой
в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал
на столе,
на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять
в руки, стоя
в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул
руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
Приехав
в город, войдя во двор
дома, Клим увидал
на крыльце флигеля Спивак
в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая
рукой, обнаженной до локтя, она закричала...
В городе, подъезжая к
дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский, с разносной книгой под мышкой, старуха
в клетчатой юбке и с палкой
в руках, бородатый монах с кружкой
на груди, трое оборванных мальчишек и педагог
в белом кителе — молча смотрели
на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов
в синей блузе, без пояса,
в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной
рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух
на лицо свое;
на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими
руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот
дома, лежал гимназист, против магазина, головою
на панель, растянулся человек
в розовой рубахе.
Он закрыл глаза, и, утонув
в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения.
На заросшем травою маленьком дворике игрушечного
дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой
в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Дома, едва он успел раздеться, вбежала Дуняша и, обняв за шею, молча ткнулась лицом
в грудь его, — он пошатнулся, положил
руку на голову,
на плечо ей, пытаясь осторожно оттолкнуть, и, усмехаясь, подумал...
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери своего
дома и оглядываясь. Когда он
в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала
на кушетке
в гостиной, оскалив зубы, держась одной
рукой за грудь, а другою за голову.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали
в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред
домом Самгиных. У ворот
дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого,
в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал
руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов
руки, сложил их
на груди.
Это было
дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь
на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара
на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели
на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые, сильные
руки. Когда он пришел — она извинилась...
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды.
Дома похожи
на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав
в земле глубокие борозды, обнаружил
в ней золото огня. Самгин ощущал, что и
в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой
в руке, толкнув его, крикнул...
В окнах
домов и
на балконах женщины, дети, они тоже кричат, размахивают
руками, но, пожалуй, больше фотографируют.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна
домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то
на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками
в руках, нахлобучив шляпы и фуражки
на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались
на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Из палисадника красивого одноэтажного
дома вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь
в новом, от панамы
на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая
на правую
руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
— Локтев временно выехал.
В сером
доме — русские есть, — сообщил жандарм и, махнув
рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: — Это ваш печеный хлеб?
Только когда приезжал
на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему
в дом и жадно глядела
на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно
в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее
рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.