Неточные совпадения
Краса и гордость
русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними
в славе спорили
Дворянские
дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство
русскоеИ ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
(
В те времена хорошие
В России
дома не было,
Ни школы, где б не спорили
О
русском мужике...
Принц желал ничего не упустить такого, про что
дома у него спросят, видел ли он это
в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно,
русскими удовольствиями.
Татьяна (
русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила
русскую зиму,
На солнце иней
в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их
доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только
в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись
дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах,
в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо
в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка
русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою
в домах, на различные неудобства жизни, на
русских, которые «не умеют жить за границей»; и
в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
— Ваш отец был настоящий
русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не было слышно.
В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко за городом.
— Он был добрый. Знал — все, только не умеет знать себя. Он сидел здесь и там, — женщина указала рукою
в углы комнаты, — но его никогда не было
дома. Это есть такие люди, они никогда не умеют быть
дома, это есть —
русские, так я думаю. Вы — понимаете?
— Здесь очень много
русских, и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных
русских разговоров. Я слишком много видела людей, которые все знают, но не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем
в дом.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав
в двух-трех своеобразно благоустроенных
домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с
русской жизнью,
русским искусством, но не обнаружили
русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— Локтев временно выехал.
В сером
доме —
русские есть, — сообщил жандарм и, махнув рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: — Это ваш печеный хлеб?
— Лидии
дом не нравился, она хотела перестраивать его. Я — ничего не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты сходи к ней, — как она там? Я — была, но не застала ее, — она с выборами
в Думу возится,
в этом своем «Союзе
русского народа»… Действуй!
А
в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына
русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась
в русском богатом
доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
По целым часам, с болезненным любопытством, следит он за лепетом «испорченной Феклушки».
Дома читает всякие пустяки. «Саксонский разбойник» попадется — он прочтет его; вытащит Эккартсгаузена и фантазией допросится, сквозь туман, ясных выводов; десять раз прочел попавшийся экземпляр «Тристрама Шенди»; найдет какие-нибудь «Тайны восточной магии» — читает и их; там
русские сказки и былины, потом вдруг опять бросится к Оссиану, к Тассу и Гомеру или уплывет с Куком
в чудесные страны.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый
русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем
русский, хотя
в нем и
русские храмы,
русские домы,
русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла
домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве
русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда
русскими мужиками, обстриженными и одетыми
в мундиры и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои
дома и семьи.
«Вот они, эти исторические враги, от которых отсиживался Тит Привалов вот
в этом самом
доме, — думал Привалов, когда смотрел на башкир. — Они даже не знают о том славном времени, когда башкиры горячо воевали с первыми
русскими насельниками и не раз побивали высылаемые против них воинские команды… Вот она, эта беспощадная философия истории!»
От ручки звонка до последнего гвоздя все
в доме было пригнано под
русский вкус и только не кричало о том, как хорошо жить
в этом деревянном уютном гнездышке.
Греясь у костра, мы пили чай. Вдруг Чжан Бао что-то закричал. Я обернулся и увидел мираж.
В воздухе, немного выше поверхности воды, виднелся пароход, две парусные шхуны, а за ними горы, потом появилась постройка, совершенно не похожая ни на
русский дом, ни на китайскую фанзу. Явление продолжалось несколько минут, затем оно начало блекнуть и мало-помалу рассеялось
в воздухе.
На другой день, ровно
в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного
дома и отправились к соседу. Не стану описывать ни
русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая
в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только
в торжественные случаи.
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой
русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла на волю! И ты еще была несравненно счастливее других:
в суровом плену княгининого
дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся
в ее детстве!
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти
русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью
в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай
в трактир, а не пьют его
дома, несмотря на то что
дома дешевле.
Иностранцы
дома, иностранцы
в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада —
русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись
в искусственной жизни,
в чувственных наслаждениях и
в нестерпимом эгоизме.
Эта остановка при начале, это незавершение своего дела, эти
дома без крыши, фундаменты без
домов и пышные сени, ведущие
в скромное жилье, — совершенно
в русском народном духе.
Когда я возвратился,
в маленьком
доме царила мертвая тишина, покойник, по
русскому обычаю, лежал на столе
в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Однажды настороженный, я
в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский
дом, как была спрятана
в русском посольстве
в Касселе, у Сенатора, и
в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не сделав никому ни одного вопроса.
Сзади
дома устраивался незатейливый огород с ягодными кустами и наиболее ценными овощами: репой,
русскими бобами, сахарным горохом и проч., которые, еще на моей памяти, подавались
в небогатых
домах после обеда
в виде десерта.
Откормив Леночку
в меру пышной
русской красавицы, она берегла ее
дома до осьмнадцати лет и тогда только решила выдать замуж за поручика Красавина, человека смирного и тоже достаточного.
Моя тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой была близка, и
в то же время презирала
русских монархистов и даже главных деятелей не пускала к себе
в дом.
В течение нескольких лет на
русской почве,
в русском доме на Boulevard Montparnasse происходили встречи православных с французскими католиками и протестантами.
Но у нас
в доме по воскресеньям собирались патриотически настроенные
русские, иногда даже читались доклады.
Поэтому
в русской природе,
в русских домах,
в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую
в Западной Европе, где элементарные духи скованы и прикрыты цивилизацией.
В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы — на ней помещались три клуба: Английский клуб
в доме Муравьева, там же Дворянский, потом переехавший
в дом Благородного собрания; затем
в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а
в дом Мятлева — Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел на старинные
русские кушанья.
В городе был еще один
русский трактир. Это
в доме Казанского подворья, по Ветошному переулку, трактир Бубнова. Он занимал два этажа громадного
дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных отдельных кабинетов.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем
в город, по делам. Обедали оба брата
дома, ели исключительно
русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не пил. К восьми вечера они шли
в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
По субботам члены «
Русского гимнастического общества» из
дома Редлиха на Страстном бульваре после вечерних классов имели обычай ходить
в ближайшие Сандуновские бани, а я всегда шел
в Палашовские, рядом с номерами «Англия», где я жил.
С переездом управы
в новое здание на Воскресенскую площадь
дом занял
Русский охотничий клуб, роскошно отделав загаженные канцеляриями барские палаты.
Тут был подсудок Кроль, серьезный немец с рыжеватыми баками, по странной случайности женатый на
русской поповне; был толстый городничий Дембский, последний представитель этого звания, так как вскоре должность «городничих» была упразднена; доктор Погоновский, добродушный человек с пробритым подбородком и длинными баками (тогда это было распространенное украшение докторских лиц), пан Богацкий, «секретарь опеки», получавший восемнадцать рублей
в месяц и державший
дом на широкую ногу…
Ему показалось, что Устенька — именно та здоровая
русская девочка, которая принесет
в дом с собой целую атмосферу здоровья.
Галактион действительно прервал всякие отношения с пьяной запольской компанией, сидел
дома и бывал только по делу у Стабровского. Умный поляк долго приглядывался к молодому мельнику и кончил тем, что поверил
в него. Стабровскому больше всего нравились
в Галактионе его раскольничья сдержанность и простой, но здоровый
русский ум.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к деду. Он жил уже
в Кунавине, занимая тесную комнату с
русской печью и двумя окнами на двор,
в двухэтажном
доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Бошняк пишет, между прочим,
в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся
русских, он узнал от туземцев
в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе
дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли
в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который называл себя Кемцем.
Вне
дома они ходят
в европейском платье, говорят по-русски очень хорошо; бывая
в консульстве, я нередко заставал их за
русскими или французскими книжками; книг у них полон шкап.
Оно не похоже на Александровский пост; то городок, маленький Вавилон, имеющий уже
в себе игорные
дома и даже семейные бани, содержимые жидом, это же настоящая серая
русская деревня без каких-либо претензий на культурность.
Обычные виды: былая краса
Пустынного
русского края,
Угрюмо шумят строевые леса,
Гигантские тени бросая;
Равнины покрыты алмазным ковром,
Деревни
в снегу потонули,
Мелькнул на пригорке помещичий
дом,
Церковные главы блеснули…
— Здесь у вас
в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а
в домах зимой — так
русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло:
в генерале врожденное всем
русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий
в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы
дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и
в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
— Н… ну, какие склонности! Помилуйте, это все выдумки. Я сказала, чтобы у меня
в доме этих
русских романов не было. Это всё
русские романы делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у отца и с его рекомендательными письмами поехал
в Лондон. Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему
русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться к хорошему торговому
дому и войти
в общество.
Здесь Ульрих Райнер провел семь лет, скопил малую толику капитальца и
в исходе седьмого года женился на
русской девушке, служившей вместе с ним около трех лет гувернанткой
в том же
доме князей Тотемских.