Неточные совпадения
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, —
в самом
деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина:
революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно и как бы вслушиваясь
в свои слова. —
В самом
деле: здоровая баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать деньги и говорит о примате духа. О
революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!
Доживая последние
дни в Париже, он с утра ходил и ездил по городу, по окрестностям, к ночи возвращался
в отель, отдыхал, а после десяти часов являлась Бланш и между
делом, во время пауз, спрашивала его: кто он, женат или холост, что такое Россия, спросила — почему там
революция, чего хотят революционеры.
Самгин прожил
в Париже еще
дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему делать. Вот он поедет
в Россию,
в тихий мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула
революция, укладывают
в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли, отношения — и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
— Дом продать —
дело легкое, — сказал он. — Дома
в цене, покупателей — немало.
Революция спугнула помещиков, многие переселяются
в Москву. Давай, выпьем. Заметил, какой студент сидит? Новое издание… Усовершенствован.
В тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх, Клим Иваныч, не везет мне, — неожиданно заключил он отрывистую, сердитую свою речь.
— На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного поручили одному из своих товарищей передать деньги, несколько десятков тысяч,
в Уфу, не то — серым, не то — седым, так называли они эсеров и эсдеков. А у парня — сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и купил сапоги. Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля — присвоил, вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико? Правильно! Отличные ребята. Понимали, что
революция —
дело честное.
Незадолго до французской
революции явился
в Париже некто Лоу и затеял один,
в принципе гениальный, проект (который потом на
деле ужасно лопнул).
Если под
революцией понимать совершаемые
в известный исторический
день насилия, убийства, кровопролития, если понимать под ней отмену всех свобод, концентрационные лагеря и пр., то желать
революции нельзя и нельзя ждать от нее явления нового человека, можно только при известных условиях видеть
в ней роковую необходимость и желать ее смягчения.
В продолжение своей карьеры он перебывал
в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и
в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской
революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был
в ней участником на баррикадах.
Неугомонные французские работники, воспитанные двумя
революциями и двумя реакциями, выбились наконец из сил, сомнения начали одолевать ими; испугавшись их, они обрадовались новому
делу, отреклись от бесцельной свободы и покорились
в Икарии такому строгому порядку и подчинению, которое, конечно, не меньше монастырского чина каких-нибудь бенедиктинцев.
Положение его
в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами была церковная стена. Поклонник свободы и великого времени Французской
революции, он не мог
разделять пренебрежения ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому...
После Июньских
дней я видел, что
революция побеждена, но верил еще
в побежденных,
в падших, верил
в чудотворную силу мощей,
в их нравственную могучесть.
В Женеве я стал понимать яснее и яснее, что
революция не только побеждена, но что она должна была быть побежденной.
Русская
революция стояла под знаком рока, как и гитлеровская
революция в Германии, она не была
делом свободы и сознательных актов человека.
В первые
дни революции активность моя выразилась лишь
в том, что когда Манеж осаждался революционными массами, а вокруг Манежа и внутри его были войска, которые каждую минуту могли начать стрелять, я с трудом пробрался внутрь Манежа, спросил офицера, стоявшего во главе этой части войска, и начал убеждать его не стрелять, доказывая ему, что образовалось новое правительство и что старое правительство безнадежно пало.
На другой
день и далее, многие годы, до самой
революции, магазин был полон покупателей, а тротуары — безденежных, а то и совсем голодных любопытных, заглядывавших
в окна.
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое
дело. Заразившись его энергией, писарь начал заводить строгие порядки у себя
в доме, а потом
в волости. Эта домашняя
революция закончилась ссорой с женой, а
в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
Когда
в 1917 г. победили деятели
революции, то они признали деятелей культурного ренессанса своими врагами и низвергли их, уничтожив их творческое
дело.
По соображениям Райнера, самым логическим образом выведенным из слышанных рассказов русских либералов-туристов, раздумывать было некогда:
в России каждую минуту могла вспыхнуть
революция в пользу
дела, которое Райнер считал законнейшим из всех
дел человеческих и за которое давно решил положить свою голову.
— Мое
дело — «скачи, враже, як мир каже», — шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся
в дни польского панованья. — А что до
революции, то я и душой и телом за
революцию.
То было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала было сильно озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской
революции. Но где же было удобнее наблюдать за настроением умов, как не
в танцклассах? И кто же мог быть
в этом
деле более компетентным судьей, как не тапер?
— Не только
в революции, я даже
в черта не верю! И вот по какому случаю. Однажды, будучи
в кадетском корпусе, — разумеется, с голоду, — пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый
день булок вволю было. И что же-с? вышел я ночью во двор-с и кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я
в то время чуть-чуть не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
— Ах, какая забавная эта одна добрая мать, — повторял Пепко, натягивая на себя одеяло. — Она все еще видит во мне ребенка… Хорош ребеночек!.. Кстати, вот что, любезный друг Василий Иваныч: с завтрашнего
дня я устраиваю
революцию — пьянство прочь, шатанье всякое прочь, вообще беспорядочность. У меня уже составлена такая таблица, некоторый проспект жизни: встаем
в семь часов утра, до восьми умыванье, чай и краткая беседа, затем до двух часов лекции, вообще занятия, затем обед…
В самом
деле, какой неожиданный блеск, какая
революция!
— Бесправные, под страхом лишиться свободы и жизни, они сделали грандиозное
дело — ведь это благодаря им вспыхнул к жизни весь восток! [Имеется
в виду
революция 1905–1907 годов
в России и ее влияние на развитие освободительного движения среди восточных народов.]
Я помню одну его блестящую защиту
в 1907 году, где его подзащитным-рабочим, привлеченным по политическому
делу, грозили каторжные работы, но он на суде добился полного оправдания всех. После
революции он продолжал свою деятельность
в коллегии защитников, но вскоре умер.
— А ведь
в самом
деле, братцы, революция-то на другую квартиру переезжает! — воскликнул Пётр весело и живо.
Он хотел посмотреть, что за народ сидит там,
в глуби русских трущоб, и посчитаться, с кем там придется вести
дело, если бы затеялась
революция.
В то же время, которого это касается, опять повторяю,
в Лондоне только говорили о
революциях да писали, а к
делам вовсе не приступали.
Купец не спешил
в Россию, а Бенни, следуя за ним, прокатал почти все свои небольшие деньги и все только удивлялся, что это за странный закал
в этом русском революционере? Все он только ест, пьет, мечет банки, режет штоссы,
раздевает и одевает лореток и только между
делом иногда вспомнит про
революцию, да и то вспомнит для шутки: «А что, мол, скажешь, как, милый барин, наша
революция!»
Его долго уверяли, что этого вовсе не надо, что у нас это все сделается без всяких планов и маневров; но он, однако, упросил сделать распоряжение, чтобы
в назначенный
день и час все люди, преданные
в Петербурге
делу революции и готовые к ней, прошли по одной из известных петербургских площадей.
Артур же Бенни, несмотря на свои юные годы, был
в революционных
делах человек если не очень опытный, то, по крайней мере, наслышанный и начитанный: он видал
в Лондоне избраннейших революционеров всех стран и теоретически знал, как у людей распочинают
революции и что для этого нужно.
Будь на месте Бенни человек порассудительнее и посерьезнее, он, конечно, не побоялся бы этого: он понял бы, что никакой социальной
революции в России
в те
дни еще не было, что революционерам здесь делать нечего, и затем благоразумно бросил бы этого Ничипоренко, как бросали его многие люди, не возбраняя ему распускать о них что он хочет и кому хочет.
Он тем больше кипятился, что
в это время
в России правительство уже освободило крестьян с земельными наделами, задумало дать гласный суд и ввести другие реформы, при которых доказывать русским людям настоятельную необходимость
революции становилось
день ото
дня все труднее и труднее.
Дело в том, что Ольга Сергеевна еще за границей слышала, что
в Петербурге народились какие-то нигилисты, род особенного сословия, которого не коснулись краткие начатки нравственности и религии и которое, вследствие того, ничем не занимается, ни науками, ни художествами, а только делает
революции.
Достигаев. Да, да! Это самое. И при этом боится он умереть, а потому — обязательно умрет. И ты этот факт — учти!
Дни нашей жизни такие, что ротик разевать нельзя, ручки
в карманах держать — не полагается. Государственный плетень со всех сторон свиньи подрывают, и что будет
революция, так это даже губернатор понимает…
Все общество,
в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и
в каждом кружке шли очень оживленные разговоры; толковали о разных современных вопросах, о политике, об интересах и новостях
дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного, военного и административного мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали вопросы истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который
в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и
революция —
революция польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
— Да, иногда, — согласился бравый поручик, — но отнюдь не
в гражданской службе.
В военной иное
дело. Чем больше будет у нас развитых, образованных офицеров, тем успешнее пойдет пропаганда: солдаты, во-первых, не пойдут тогда против крестьян, когда те подымутся всею землею; во-вторых, образованные офицеры не помешают освободиться и Польше. Разовьете вы как следует пропаганду между офицерами — вы облегчите
революцию и вызовете ее гораздо скорее. Образованный офицер не пойдет против поляков.
Власть, сведенная целиком к роли утилитарного средства, не просуществовала бы и одного
дня, сделавшись игралищем борющихся интересов, и новейший кризис власти
в век
революции связан именно с непомерным, хотя все-таки не окончательным, преобладанием интересов и вообще всяческого утилитаризма
в жизни власти.
— Тссс! говори тише! у нас
в доме говорят про страшные
дела:
в Австрии
революция.
— А тогда что же? Кто с вами? И что вы хотите делать? Сложить руки на груди, вздыхать о погибшей
революции и негодовать? Разводить курочек и поросяточек? Кто
в такие эпохи не находит себе
дела, тех история выбрасывает на задний двор. «Хамы» делают
революцию, льют потоками чужую кровь, — да! Но еще больше льют свою собственную. А благородные интеллигенты, «истинные» революционеры, только смотрят и негодуют!..
В это время Париж сильно волновался. История дуэли Пьера Бонапарта с Виктором Нуаром чуть не кончилась бунтом.
Дело доходило до грандиозных уличных манифестаций и вмешательства войск, Герцен ходил всюду и очень волновался. Его удивляло то, что наш общий с ним приятель Г.Н.Вырубов как правоверный позитивист, признающий как догмат, что эра
революции уже не должна возвращаться, очень равнодушно относился к этим волнениям.
Наке предстояло снова отсиживать, и он затеял отправиться
в Испанию. Он нашел себе работу корреспондента
в одной из тогдашних оппозиционных газет и предложил мне поехать с ним
в Мадрид, соблазняя меня тем, что момент был очень интересный — после прошлогодней Сентябрьской
революции и регентства маршала Сера — но, когда приближался
день обнародования новой конституции.
Я им переделал эту докладную записку и написал текст по-немецки с русским переводом. И когда мы
в другой раз разговорились с Алимпием"по душе", он мне много рассказывал про Москву, про писателя П.И.Мельникова, который хотел его"привесть"и представить по начальству, про то, как он возил Меттерниху бочонок с золотом за то, чтобы тот представил их
дело в благоприятном свете императору, тому, что отказался от престола
в революцию 1848 года.
Не нашел я
в Мадриде за время, которое я провел
в нем, ни одного туриста или случайно попавшего туда русского. Никто там не жил, кроме посольских, да и посольства-то не было как следует. Русское правительство после
революции, изгнавшей Изабеллу
в 1868 году, прервало правильные сношения с временным правительством Испании и держало там только"поверенного
в делах". Это был г. Калошин, и он представлял собою единственного россиянина, за исключением духовенства — священника и псаломщика.
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала
в революции, сыновья и дочери то и
дело либо сидели
в тюрьмах, либо пребывали
в ссылке, либо скрывались за границей, либо высылались
в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом к одной из дочерей приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем за полторы версты от усадьбы.
Философия общего
дела.] приняла почти маниакальные формы и превращает человека
в орудие и средство
революции.
Он не любил, когда ему жаловались на жестокости Чека, говорил, что это не его
дело, что это
в революции неизбежно.
Он решил воспользоваться крестьянством для пролетарской
революции, и он успел
в этом
деле, столь смущавшем марксистов-доктринеров.
Они усложняли
дело разговорами о том, что
в России сначала нужна буржуазная
революция, что социализм осуществим лишь после периода капиталистического развития, что нужно ждать развития сознания рабочего класса, что крестьянство класс реакционный и пр.
— Вот потому. — Он помолчал, грозно нахмурил брови. — А Ленин? Про Ленина он забыл? Мне очень желалось спросить товарища Рудзутака, чтобы он мне вкратце ответил, по какой причине он
в этаком
деле забыл товарища Ленина? Ленин, значит, хуже Маркса понимал механику
революции?