Неточные совпадения
Степану Аркадьичу отъезд жены
в деревню был очень приятен во всех отношениях: и
детям здорово, и расходов меньше, и ему свободнее.
Здесь
в деревне, с
детьми и с симпатичною ему Дарьей Александровной, Левин пришел
в то, часто находившее на него, детски веселое расположение духа, которое Дарья Александровна особенно любила
в нем. Бегая с
детьми, он учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком и рассказывал Дарье Александровне свои занятия
в деревне.
В то время как Степан Аркадьич приехал
в Петербург для исполнения самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе
в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли с
детьми переехала
в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала
в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что
деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и
детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав
в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Дарья же Александровна считала переезд
в деревню на лето необходимым для
детей,
в особенности для девочки, которая не могла поправиться после скарлатины, и наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов дровлнику, рыбнику, башмачнику, которые измучали ее.
Теперь,
в уединении
деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим
детям; всё-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные
дети, все шестеро, все
в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Вернувшись
в начале июня
в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения с женою, родными, заботы о
ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны, занимали всё его время.
— Деревушки нет, а я перееду
в город. Все же равно это было нужно сделать не для себя, а для
детей. Им нужны будут учителя закону божию, музыке, танцеванью. Ведь
в деревне нельзя достать.
«Дурак, дурак! — думал Чичиков, — промотает все, да и
детей сделает мотишками. Оставался бы себе, кулебяка,
в деревне».
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б
в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец
в своей постеле
Скончался б посреди
детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Он уверил ее, что
детей нужно везти
в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться
в деревне, — она поверила; скажи он ей, что
детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь
в своем кресле с видом совершенного презрения.
—
В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле.
В то же время он догадывается, что поставлен
в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю
в головы его
детей, он не верит: он вообще неверующий…
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся
в полночь из могил, или о жертвах, томящихся
в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и
деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы
ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
— И
дети здоровы… Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам,
в деревню…
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по
деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Сказка не над одними
детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все
в доме и
в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то
в темный вечер: всякое дерево превращается тогда
в великана, всякий куст —
в вертеп разбойников.
Мать его и бабушка уже ускакали
в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи
детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить
в городе, а летом
в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить
детей в Москву,
в Петербург и даже за границу.
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их
деревня, тут только сто душ. У них
в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше
детей нет. Он учился
в Казани,
в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Она поручила свое
дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там,
в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери,
в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице
в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по
деревням,
ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе
ребенка, и он скоро умирал от голода.
Но повитуха, принимавшая на
деревне у больной женщины, заразила Катюшу родильной горячкой, и
ребенка, мальчика, отправили
в воспитательный дом, где
ребенок, как рассказывала возившая его старуха, тотчас же по приезде умер.
В стороне глухо шумела река; где-то за
деревней лаяла собака;
в одной из фанз плакал
ребенок. Я завернулся
в бурку, лег спиной к костру и сладко уснул.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих.
В больших городах все останавливаются
в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели
в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату;
в ней были
дети и женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Сначала были деньги, я всего накупила ему
в самых больших магазейнах, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «на крючок»; мне советовали отдать малютку
в деревню; оно, точно, было бы лучше — да не могу; я посмотрю на него, посмотрю — нет, лучше вместе умирать; хотела места искать, с
ребенком не берут.
Плантаторы обыкновенно вводят
в счет страховую премию рабства, то есть содержание жены,
детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь
в деревне под старость лет. Конечно, это надобно взять
в расчет; но страховая премия сильно понижается — премией страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти
дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих
детей, а когда заставляют быть
в их среде», — пишет она
в одном письме из
деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были
в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
У них было трое
детей, два года перед тем умер девятилетний мальчик, необыкновенно даровитый; через несколько месяцев умер другой
ребенок от скарлатины; мать бросилась
в деревню спасать последнее
дитя переменой воздуха и через несколько дней воротилась; с ней
в карете был гробик.
Дети, приносимые
в воспитательный дом, частию оставались там, частию раздавались крестьянкам
в деревне; последние оставались крестьянами, первые воспитывались
в самом заведении.
Тем не менее на первый раз она решилась быть снисходительною. Матренку сослали на скотную и, когда она оправилась, возвратили
в девичью. А приблудного сына окрестили, назвали Макаром (всех приблудных называли этим именем) и отдали
в деревню к бездетному мужику «
в дети».
И вот,
в половине июня (мы,
дети, уж собрались
в это время
в деревню из заведений на каникулы), часу
в седьмом вечера, на дороге, ведущей
в Москву, показалась из-за леса знакомая четвероместная коляска, а через несколько минут она была уже у крыльца.
— Уж не я ли? Да
в здешней во всей округе ни одной
деревни нет,
в которой бы у меня
детей не было. Это хоть у кого хочешь спроси.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли, так что, сколько бы ни было у «девки»
детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а
дети ее отдавались
в дальние
деревни,
в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Обитатели «Шиповской крепости» делились на две категории:
в одной — беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев
дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних
деревень. Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
Это хорошо, потому что, помимо всяких колонизационных соображений, близость
детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и живее, чем что-либо другое, напоминает им родную русскую
деревню; к тому же заботы о
детях спасают ссыльных женщин от праздности; это и худо, потому что непроизводительные возрасты, требуя от населения затрат и сами не давая ничего, осложняют экономические затруднения; они усиливают нужду, и
в этом отношении колония поставлена даже
в более неблагодарные условия, чем русская
деревня: сахалинские
дети, ставши подростками или взрослыми, уезжают на материк и, таким образом, затраты, понесенные колонией, не возвращаются.
Из 22 семей, живущих здесь, только 4 незаконные. И по возрастному составу населения Слободка приближается к нормальной
деревне; рабочий возраст не преобладает так резко, как
в других селениях; тут есть и
дети, и юноши, и старики старше 65 и даже 75 лет.
Впоследствии времени заключение мое подтвердил мне тот же достоверный охотник: у него
в деревне,
в Симбирской губернии, болотные куры водили
детей несколько лет сряду около одних и тех же озерков, обросших вокруг камышом и поросших лопухами и водяными кувшинчиками.
Въезжая
в сию
деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен,
детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.
В деревне, кажется, стали жалеть Мари, по крайней мере
детей уже не останавливали и не бранили, как прежде.
Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас же
в деревне все всё узнали, и вот тут и начали обвинять меня, что я испортил
детей.
Детям запретили даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку к ней
в стадо, довольно далеко, почти
в полверсте от
деревни; они носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтоб обнять ее, поцеловать, сказать: «Je vous aime, Marie!» [«Я вас люблю, Мари!» (фр.)] и потом стремглав бежать назад.
Это были
дети той
деревни, вся ватага, которая
в школе училась.
Впрочем, на меня все
в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это
дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Она первая ее и выдала на позор: когда
в деревне услышали, что Мари воротилась, то все побежали смотреть Мари, и чуть не вся
деревня сбежалась
в избу к старухе: старики,
дети, женщины, девушки, все, такою торопливою, жадною толпой.
Два дня ухаживали за ней одни
дети, забегая по очереди, но потом, когда
в деревне прослышали, что Мари уже
в самом деле умирает, то к ней стали ходить из
деревни старухи сидеть и дежурить.
Что ты думаешь теперь делать? Останешься ли
в деревне, или переедешь
в Петербург? Тебе надобно соединиться где-нибудь с Марьей Васильевной — вместе вам будет легче: одиночество каждому из вас томительно. Бог поможет вам помириться с горем и даст силы исполнить обязанности к
детям, оставшимся на вашем попечении.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю
в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит!
В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного
ребенка не принялась.
У нас с сестрицей была своя, Федором и Евсеичем сделанная горка перед окнами спальной; с нее я не боялся кататься вместе с моей подругой, но вдвоем не так было весело, как
в шумном множестве
детей, собравшихся с целой
деревни, куда нас не пускали.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о
детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем
в какую-то прекрасную
деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Двухмесячное пребывание
в деревне, или, правильнее сказать,
в недостроенном домишке на берегу озера, чистый воздух, свобода, уженье, к которому я пристрастился, как только может пристраститься
ребенок, — все это так разнилось с нашей городской жизнью, что Уфа мне опостылела.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову
в его
деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и
детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.