Неточные совпадения
— Ура! — кричала она. — Клим, голубчик, подумай: у нас тоже организовался Совет рабочих
депутатов! — И всегда просила, приказывала: — Сбегай
в Техническое, скажи Гогину, что я уехала
в Коломну; потом —
в Шанявский, там найдешь Пояркова, и вот эти бумажки — ему! Только, пожалуйста,
в университет поспей до четырех часов.
Вечером сидел
в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять женщину, но — не решился.
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я,
депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши
депутаты, которых
в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же — мужик, он ничего не понимает…
«Мужественный и умный человек. Во Франции он был бы
в парламенте
депутатом от своего города. Ловцов — деревенский хулиган. Хитрая деревня посылает его вперед, ставит на трудные места как человека, который ей не нужен, которого не жалко».
Тут его как бы взяли
в плен знакомые и незнакомые люди, засыпали деловитыми вопросами, подходили с венками депутации городской думы, служащих Варавки, еще какие-то
депутаты.
— «Если, говорит,
в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих
депутатов, если возможны
в Москве баррикады, во флоте — восстания и по всей стране — дьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции…»
— К добру эта привычка не приведет меня. Я уже человек скомпрометированный, — высказал несколько неосторожных замечаний по поводу намерения Столыпина арестовать рабочих —
депутатов Думы.
В нашем министерстве искали, как бы придать беззаконию окраску законности. Получил внушение с предупреждением.
— Большевиков —
депутатов Думы осудили
в каторгу… но кого это удовлетворило?
Клим Иванович Самгин был не настолько честолюбив, чтоб представить себя одним из
депутатов или даже лидером партии, но он вспомнил мнение Лютова о нем и, нимало не напрягая воображение, вполне ясно увидел себя
в ложе членов правительства.
— Подожди, куда ты? — остановил он Самгина и тотчас начал: — Власть взял на себя Временный комитет Думы, и образовался — как
в пятом году — Совет рабочих
депутатов. Это — что же будет: двоевластие? — спросил он, пытаясь остановить на лице Самгина дрожащие глаза.
Среда,
в которой он вращался, адвокаты с большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой жизни эстеты типа Шемякина, женщины, которые читали историю Французской революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства
в их отношении к вопросу о социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые
депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить все разнообразие их желаний.
Впереди толпы шагали, подняв
в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры
депутатов Думы, люди
в мундирах, расшитых золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты
в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты
в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые люди с палочками
в руках, женщины
в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух воплями и воем.
— Да, конечно. И кто не понимает этого, тот не понимает Францию. Это у вас возможны города, вот такие, пришитые сбоку, как этот. Я не понимаю: что выражает Петербург? Вы потому все такие растрепанные, что у вас нет центра, нет своего Парижа. Поэтому все у вас — неясно, запутано, бессвязно. Вот, например, — ты. Почему ты не
депутат, не
в Думе? Ты — умный, знающий, но — где,
в чем твое честолюбие?
Он почувствовал себя ошеломленным, прочитав, что
в Петербурге организован Совет рабочих
депутатов.
— Мира! — решительно и несколько визгливо заявил Ногайцев и густо покраснел. — Неудобно, знаете, несвоевременно
депутату Думы воевать с мужиками
в эти дни, когда… вы понимаете? И я вас убедительно прошу: поехать к мужичишкам, предложить им мировую. А то, знаете, узнают газеты, подхватят. А так — тихо, мирно…
Его слушали очень внимательно, многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что
в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а один
депутат, совершенно лысый, двигал серыми ушами, точно заяц.
Затем
в десятый раз припомнились стихи Брюсова о «грядущих гуннах» и чьи-то слова по поводу осуждения на каторгу депутатов-социалистов...
Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из
депутатов в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как правая рука медленно плавала
в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым.
Около эстрады стоял, с бокалом
в руке,
депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство с царем Петром, — стоял и, пронзая пальцем воздух над плечом своим, говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.
— Вот этот желтый господин
в очках, — продолжал Обломов, — пристал ко мне: читал ли я речь какого-то
депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается
в мире,
в свете и
в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь
в парламенте и во французской палате
депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Когда дело поступило
в Большой совет, два иезуитствующие
депутата подняли голос против меня, но ничего не сделали.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс
в кармане, — спросил его,
в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному
депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал
в Париж.
Я показал бумагу от Каменева,
в которой говорилось, что ВАДК зарегистрирована
в московском Совете рабочих
депутатов.
Когда нужно было хлопотать о членах Союза писателей, освобождать их из тюрьмы или охранять от грозящего выселения из квартир, то обыкновенно меня просили ездить для этого к Каменеву,
в помещение московского Совета рабочих
депутатов, бывший дом московского генерал-губернатора.
Почти никогда
депутаты не принимали участия
в собраниях
в Понтиньи и «Union pour la vérité».
— Имею мало… что имею — мое! — повторял Лохманович. Собирались уже уходить, когда один из мужиков, допущенных
в качестве
депутатов, разгреб
в углу погреба кучу мякины: под ней оказались рядом обе кадушки…
— Не солоно хлебавши, — досказал генерал с ядовитою улыбкой,
в которой, впрочем, не было ничего особенно обидного для
депутатов, о которых шла речь.
Против нашего дома жил
в собственном же доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он был когда-то послан
депутатом от Оренбургского края
в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов.
Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал, что бал похож на похороны и что весел только
В.**, двое его адъютантов и старый
депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила
депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
Педагог с минуту колебался, но потом махнул рукой и согласился. Его примеру последовали и
депутаты. Через пять минут
в каюте были раскинуты два стола, за которыми шла игра, перемежаемая беседой по душе.
— Так вы и
в палате
депутатов побывали? — любопытствует Павел Матвеич.
— Насмотрелся-таки я на ихнюю свободу, и
в ресторанах побывал, и
в театрах везде был, даже
в палату
депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет!
В ресторан коли ты до пяти часов пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью!
В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть — сиди, как приговоренный! Во время представления — жара,
в антрактах — сквозной ветер. Свобода!
На днях наша дружеская полемика получила новую богатую пищу.
В газетах появилась речь одного из эльзас-лотарингских
депутатов, Тейтча, произнесенная
в германском рейхстаге. Речь эта, очень мало замечательная
в ораторском смысле, задела нас за живое внезапностью своего содержания. Никто из нас не ожидал, чтобы мог выступить,
в качестве спорного, такой предмет, о котором, по-видимому, не могло существовать двух различных мнений. Этот оказавшийся спорным предмет — любовь к отечеству.
На другой день все объяснилось. Ах, какая это адская интрига! И с каким коварством она пущена
в ход, чтобы забрызгать грязью одного меня и выгородить все остальное!.. Утром я сидел дома, обдумывая свое положение, как ко мне приехал один из наших офицеров. Он назвал себя
депутатом и от имени всех товарищей пригласил меня оставить полк.
— Вы
в Т. едете? — спросил педагог у одного из
депутатов.
Сахаров первым успел просунуть свою коротко остриженную голову и торопливо приложился к барской ручке, подавая пример стоявшим с хлебом-солью
депутатам; мастеровым
в дареных синих кафтанах и старым служащим еще крепостной выправки.
— А и точно, — подхватил тут тот самый
депутат, который все обнимался да целовался с Петром Гаврилычем, — и точно я будто видел, как Петр Гаврилыч
в карман чтой-то хоронил.
Петр Гаврилыч и поддался; сам стал с ними дружелюбничать да обниматься, а
депутат, не будь прост, возьми да и сунь ему, во время обниманья, из своего рукава
в задний карман один стаканчик.
Так как по делу было много прикосновенных из лиц городского сословия, то командирован был ко мне
депутатом мещанин Голенков, служивший ратманом
в местном магистрате [53].
Через два дня его схоронили у Митрофания на счет небольшого пособия, присланного из департамента. Похороны состоялись без помпы, хотя департамент командировал
депутата для присутствования.
Депутат доехал на извозчике до Измайловского проспекта, там юркнул
в первую кондитерскую и исчез. За гробом дошли до кладбища только Надежда Владимировна и Авдотья.
Я шел
в палату
депутатов и вдвойне радовался.
То же самое явление повторяется и здесь,
в палате
депутатов.
Я возвратился из Версаля
в Париж с тем же поездом, который уносил и
депутатов. И опять все французы жужжали, что,
в сущности, Клемансо прав, но что же делать, если уши выше лба не растут. И всем было весело, до такой степени весело, что многие даже осмелились и начали вслух утверждать, что Мак-Магон совсем не так прост, как это может казаться с первого взгляда.
Процесс министра Теста, агитация
в пользу избирательной реформы, высокомерные речи Гизо по этому поводу, палата, составленная из
депутатов, нагло называвших себя conservateurs endurcis, [закоренелыми консерваторами] наконец, февральские банкеты 9, — все это и теперь так живо встает
в моей памяти, как будто происходило вчера.
Никогда палата
депутатов не видала
в стенах своих таких сытых и жирных сынов отечества, как те, которые заседают
в ней после неудавшихся попыток Мак-Магона и его сподвижников.
А что при допросах нет
депутата, так нигде и никаким законом не вменено следователю
в обязанность спрашивать грамотных дворян при каких бы то ни было заступниках, и мне для этого не выдумывать новых постановлений.
И обед не
в обед. Тогда уж к нему даже кого-нибудь и отправят
депутатом проведать, что с ним, не заболел ли, не уехал ли? И если он болен, то и родного не порадуют таким участьем.
— Главное, то обидно, — жаловался Глумов, — что все это негодяй Прудентов налгал. Предложи он
в ту пору параграф о разговорах — да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте! производить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй, еще при
депутате от квартала — ведь это уж такая"благопристойность", допустивши которую и"Уставов"писать нет надобности. Параграф первый и единственный — только и всего.
«Напрасный гнев, — продолжает Мопассан, — негодование поэта. Война уважаема, почитаема теперь более, чем когда-либо. Искусный артист по этой части, гениальный убийца, г-н фон Мольтке отвечал однажды
депутатам общества мира следующими страшными словами: «Война свята и божественного установления, война есть один из священных законов мира, она поддерживает
в людях все великие и благородные чувства: честь, бескорыстие, добродетель, храбрость. Только вследствие войны люди не впадают
в самый грубый материализм».