Неточные совпадения
Оптимистическая, бестрагичная теория прогресса, которую
разделяют и марксисты, представляет собой безысходную
в ее предельном противоречии
трагедию смертоносного времени, превращающую людей
в средство для грядущего.
Дело-то ведь
в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но
в сущности,
в трагедии моей, это так ведь и было, хотя раз только было, да и то не состоялось.
— Какие страшные
трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя
в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас
дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Товарищ и друг
В.
В. Пукирева с юных
дней, он знал историю картины «Неравный брак» и всю
трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник — живое лицо. Невеста рядом с ним — портрет невесты
В.
В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками — это сам
В.
В. Пукирев, как живой.
Мы с сестрицей каждый
день ходили к бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали
в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских
трагедий.
— Это так точно, — согласился с Глумовым и Очищенный, — хотя у нас
трагедий и довольно бывает, но так как они, по большей части, скоропостижный характер имеют, оттого и на акты
делить их затруднительно. А притом позвольте еще доложить: как мы, можно сказать, с малолетства промежду скоропостижных трагедиев ходим, то со временем так привыкаем к ним, что хоть и видим
трагедию, а
в мыслях думаем, что это просто"такая жизнь".
— Нет, уж я это знаю… оставь. Теперь одно спасенье — бежать. Все великие люди
в подобных случаях так делали… Только
дело в том, что и для
трагедии нужны деньги, а у меня, кроме нескольких крейцеров и кредита
в буфете, ничего нет.
Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не
в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из
трагедии Сумарокова,
в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты
в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это
дело, хотя очень горячо им занимался.
В самом
деле, когда дошла до него очередь, Фомин встал и громко сказал: «Я предпочитаю всем писателям — Сумарокова и считаю самыми лучшими его стихами последние слова Дмитрия Самозванца
в известной
трагедии того же имени...
До некоторой степени это безвинное падение находим и
в трагедиях, несмотря на то, что авторы их бывали связаны своими понятиями: неужели Дездемона была
в самом
деле причиною своей погибели?
Однако при более тщательном рассмотрении
дело стало возбуждать некоторые сомнения. Сомнения эти относились именно к Василию. Правда,
в подобных случаях артель действует всегда таким образом, чтобы неприкосновенность к
делу первых «ответчиков» кидалась по возможности
в глаза, и
в этом случае Василий мог легко доказать, что он не принимал
в ночной
трагедии прямого участия. Тем не менее, обсуждая положение помощника старосты, опытные арестанты, прошедшие и огонь, и медные трубы, покачивали головами.
Невзирая на всю эту ужасную обстановку, было несколько выражений, сказанных Феклушею с таким чувством, что они произвели впечатление на публику, а слова Софонисбы: «Прости
в последний раз!», говоря которые, она бросилась
в объятия Массиниссы, второго своего супруга, — были проникнуты такою силою внутреннего чувства, такою выразительностью одушевленной мимики, что зрители увлеклись; взрыв громкого рукоплескания потряс театр, и многие закричали «браво»; но это не поправило
дела:
трагедия надоела до смерти зрителям, и когда, по окончании пиесы, мы с Алехиным и несколькими приятелями Плавильщикова вздумали вызывать дебютантку, — общее шиканье и смех заглушили наши вызовы.
Сделалось до тех пор неслыханное
дело: закричали фора
в трагедии.
Надобно признаться, что и мы, молодые люди, были увлечены таким мнением, а
в самом же
деле вся эта
трагедия — пустой набор громких фраз и натянутых чувств, часто не имеющих логического смысла.
На другой же
день родилась у него мысль составить еще спектакль и устроить
в нем сюрприз для всех, особенно для его друга Н. С. Мордвинова; сюрприз состоял
в том, чтобы разыграть на итальянском языке две сцены из
трагедии Метастазия (кажется, из «Александра Македонского»), состоящие из двух лиц: Александра Македонского и пастуха.
— Не пробовал? — Так вот тебе первый дебют! Впрочем, я полагаю, что где
дело своего кармана коснется, тут ой-ой! всякий человек, небойсь, отличным актером вдруг сделается! и
в водевиле запоет, и
в трагедии завоет! Так как же, — по рукам?
В эллинской
трагедии Дионис на
деле осуществлял ту однобокую, враждебную жизни теорию искусства, которую
в XIX веке воскресил ненавистник живой жизни Шопенгауэр: искусство должно вырывать человека из бесконечного потока «желания», освобождать от назойливого напора воли и повергать душу
в чистое, ничем не нарушимое, безвольное созерцание.
«Но, милостивый государь, что же такое, прости господи, романтика, если ваша книга не романтика? Ведь за вашим пессимизмом уже прелюдирует и обычный романтический финал — разрыв, крушение, возвращение и падение ниц перед старой верой, перед старым богом… Да разве ваша пессимистическая книга не есть сама часть антиэллинизма и романтики, сама нечто «столь же охмеляющее, сколь и отуманивающее», наркотик во всяком случае?» И
в самом
деле, послушаем (следует цитата из «Рождения
трагедии...
Трагедия постоянно ставит вопрос: откуда зло
в мире? И неуверенно отвечает: от самого человека, от его «гордости», от небрежения божескими законами. Но то и
дело сама же опровергает себя. Ни Эдип, ни Филоктет, ни Антигона не заслужили обрушившихся на них бедствий. И повторяется вековечная история библейского Иова. Человек «ко Вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с богом». Ведомая на казнь Антигона спрашивает...
Но есть одно, что тесно роднит между собою все такие переживания. Это, как уже было указано, «безумствование», «исхождение из себя», экстаз, соединенный с ощущением огромной полноты и силы жизни. А чем вызван этот экстаз —
дело второстепенное.
В винном ли опьянении,
в безумном ли кружении радетельной пляски,
в упоении ли черною скорбью
трагедии,
в молитвенном ли самозабвении отрешившегося от мира аскета — везде равно присутствует Дионис, везде равно несет он человеку таинственное свое вино.
На наших глазах один за другим отпадают все признаки, которые делают Диониса именно Дионисом. Вместо безвольного слияния с «Первоединым» Ницше страстно и настойчиво требует теперь от человека воли, действия, борьбы за свой собственный счет, призывает людей к «верности земле», чтоб возвращен был земле ее смысл, чтоб человек гордо нес на земле свою земную голову и делал
дело земли.
В «Рождении
трагедии» возвратить дионисического человека к
делу земли мог только Аполлон своею «иллюзией».
Несомненно, во всяком случае, одно: хор играет
в трагедии огромную роль; именно
в нем — центр тяжести
трагедии,
в хоре, песни которого нам, современным читателям, так часто кажутся не идущими к
делу и только замедляющими развитие «действия».
Увеселения были распределены по
дням:
в воскресенье назначался бал во дворце,
в понедельник — французская комедия, во вторник — отдых,
в среду — русская комедия,
в четверг —
трагедия или французская опера, причем
в этот
день гости могли являться
в масках, чтобы из театра прямо ехать
в вольный маскарад.
— Ну и прекрасно, — уж тоном горького успокоения промолвила Юлия Федоровна, — будемте о чем-нибудь другом говорить… А то, что за
трагедия в самом
деле?.. Я только что каталась… и так много мы смеялись!.. а через полчаса я
в маскарад; вы видите, я одета так, что мне только маску надеть; да я нынче маски не надену: мне душно, у меня лицо горит… я спущу с капюшона двойную вуаль и буду интриговать вашего приятеля, генерала Крафта…
Накануне
дня рокового происшествия
в загородном доме княгини Полторацкой
в городском театре, находившемся
в то время у Летнего сада (
в Петербурге
в описываемую нами эпоху театров было два — другой, переделанный из манежа герцога Курляндского, находился у Казанской церкви), шла бывшая тогда репертуарной и собиравшая массу публики
трагедия Сумарокова — «Хорев».