Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что
в самом
деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий
день езжу. Меня завтра же произведут сейчас
в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на
пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни
день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит
в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
День в поле проработаешь,
Грязна домой воротишься,
А банька-то на что?
На другой
день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но так как работа была спешная (зачиналось жнитво), то все отправились
в поле.
На пятый
день отправились обратно
в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое
поле. Шли целый
день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались
в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на
поле в виде удобрения, если бы
дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали
в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается
в Глупове.
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к
делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как
в Троицын
день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос
в Европе, и не могу я от души
поливать и верить
в эти березки!
Кроме того, беда одна не ходит, и
дела об устройстве инородцев и об орошении
полей Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича такие неприятности по службе, что он всё это последнее время находился
в крайнем раздражении.
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него возят навоз на неразлешенное
поле и навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы
в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли
дело соха Андревна, и т. п.
Случилось же, что
в знаменитой комиссии 2 июня было выставлено
дело об орошении
полей Зарайской губернии, находившееся
в министерстве Алексея Александровича и представлявшее резкий пример неплодотворности расходов и бумажного отношения к
делу.
Если при этом распахивалась как-нибудь
пола халата, то рука
в ту же минуту старалась
дело поправить и придержать
полу.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой
в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет
поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается
в ее доме и
в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного
дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Он
в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто:
пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много
дел,
В иные книги не глядел.
Два
дня ему казались новы
Уединенные
поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и
полеЕго не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и
в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И
дела нет (их
пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он
в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.
Она работала на сестру
день и ночь, была
в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже
полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное
дело есть; мы дело-то бросили и эвона
в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного
поля ягоды?
Большой собравшися гурьбой,
Медведя звери изловили;
На чистом
поле задавили —
И
делят меж собой,
Кто что́ себе достанет.
А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.
«Ба, ты, косой»,
Кричат ему: «пожаловал отколе?
Тебя никто на ловле не видал». —
«Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, — всё я его пугал
И к вам поставил прямо
в полеСердечного дружка?»
Такое хвастовство хоть слишком было явно,
Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.
Ярким летним
днем Самгин ехал
в Старую Руссу; скрипучий, гремящий поезд не торопясь катился по
полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии стояли
в полусотне шагов друг от друга новенькие солдатики;
в жарких лучах солнца блестели, изгибались штыки, блестели оловянные глаза на лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
Самгин шагал мимо его, ставил ногу на каблук, хлопал подошвой по
полу, согревая ноги, и ощущал, что холод растекается по всему телу. Старик рассказывал: работали они
в Польше на «Красный Крест», строили бараки, подрядчик — проворовался, бежал, их порядили продолжать работу поденно, полтора рубля
в день.
День собрания у патрона был неприятен, холодный ветер врывался
в город с Ходынского
поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены на унылом
поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда
в хмурые
дни, когда с Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
— Я часто гуляю
в поле, смотрю, как там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй, а люблю смотреть на работу. Смотрю и думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное
дело и — сотворят чудеса.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, —
в самом
деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно —
полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Через несколько
дней, прожитых
в настроении мутном и раздражительном, Самгин тоже поехал
в Калужскую губернию, с неделю катался по проселочным дорогам, среди
полей и лесов, побывал
в сонных городках, физически устал и успокоился.
Юноша шаркнул ногой по
полу, исчез, а Самгин, развернув «
Дело о взыскании крестьянами Уховыми Иваном и Пелагеей с пот. почет. гражданина Левашова убытков за увечье», углубился
в изучение
дела.
«Это я слышал или читал», — подумал Самгин, и его ударила скука: этот
день, зной,
поля, дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами.
В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него, на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым стоял беловатым облаком.
Незадолго до этого
дня пред Самгиным развернулось
поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью
в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками
в коридорах университета, говорил очень странно...
День был воскресный,
поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались
в разные стороны маленькие люди, тоже похожие на птиц.
Он долго сидел
в этой тишине, сидел неподвижно, опасаясь спугнуть дремоту разума, осторожно наблюдая, как погружаются
в нее все впечатления
дня; она тихонько покрывала
день, как покрывает снег вспаханное
поле, кочковатую дорогу.
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел
в поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется
в этот город, может быть — никогда.
День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
— Понимаешь — хозяин должен знать хозяйство, а он — невежда, ничего не знает. Закладывали казармы императорских стрелков, он, конечно, присутствовал. «Удивительное, говорит,
дело: кладут
в одно место всякую дрянь,
поливают чем-то, и выходит крепко».
Оформилась она не скоро,
в один из ненастных
дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь
в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы,
в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер.
В трех местах с потолка на
пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское
дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому
дела нет до того, зачем у него платье лежит
в куче на
полу, а постель
в углу за печкой,
в пыли, что он носит платье и спит на этой постели, а не она.
Она как будто слушала курс жизни не по
дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его
полетом вдаль, и кривая, описанная
полетом линия остается у ней
в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, —
дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на
полу, галоши на постели, сапоги
в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван
в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
Он уже не ходил на четверть от
полу по комнате, не шутил с Анисьей, не волновался надеждами на счастье: их надо было отодвинуть на три месяца; да нет!
В три месяца он только разберет
дела, узнает свое имение, а свадьба…
А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует:
в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать
в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом
в поле, по буеракам,
в березняк, да
в три скачка броситься на
дно оврага, или увязаться за мальчишками играть
в снежки, попробовать свои силы.
— Черт возьми! — пробормотал Ив, глядя вслед кебу, увозившему Стильтона, и задумчиво вертя десятифунтовый билет. — Или этот человек сошел с ума, или я счастливчик особенный! Наобещать такую кучу благодати только за то, что я сожгу
в день пол-литра керосина!
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться
в Марка, встречаясь с ним
в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец
в беседке, на
дне обрыва.
На другой
день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее
в саду,
в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним
в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
— Это такое важное
дело, Марья Егоровна, — подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза
в пол, — что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и поговорить тоже с Марфенькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но все я принуждать их не могу…
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили
в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи
в домашнем гнезде, новые лица,
поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое
днем сжиматься
в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе
дня».
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без
дела?» Возьмешь
дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на
пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
Райский провел уже несколько таких
дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом,
в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
«Тушины — наша истинная „партия действия“, наше прочное „будущее“, которое выступит
в данный момент, особенно когда все это, — оглядываясь кругом на
поля, на дальние деревни, решал Райский, — когда все это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив место настоящему «
делу», множеству «
дела» у всех, — когда с миражами исчезнут и добровольные «мученики», тогда явятся, на смену им, «работники», «Тушины» на всей лестнице общества…»
К вечеру второго
дня нашли Веру, сидящую на
полу,
в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая
в тот
день, почти силой увели ее оттуда и положили
в постель.
Тихо тянулись
дни, тихо вставало горячее солнце и обтекало синее небо, распростершееся над Волгой и ее прибрежьем. Медленно ползли снегообразные облака
в полдень и иногда, сжавшись
в кучу, потемняли лазурь и рассыпались веселым дождем на
поля и сады, охлаждали воздух и уходили дальше, дав простор тихому и теплому вечеру.
Вера была не
в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор с бабушкой, — и когда, на другой
день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям
в поле.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «
дела» бросался
в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос,
в овсы, ходил по
полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал
в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой,
в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил на охоту — и
в самом
деле развлекся.