Неточные совпадения
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы все
в четвертой комнате на цыпочках
ходили, чтоб тебя
не обеспокоить;
не смели
в дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил.
Не взыщи, батюшка…
Левин же между тем
в панталонах, но без жилета и фрака
ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь
в дверь и оглядывая коридор. Но
в коридоре
не видно было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
Он
не раздеваясь
ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной,
в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до
двери спальни и опять поворачивался.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы
не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну
в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик
в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы,
прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое
в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной
двери. Кондуктор отворял
дверь, впуская мужа с женой.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь
не может же это так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее
в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами
прошел мрачную гостиную и отворил другую
дверь в спальню жены.
Помощник взял карточку и, очевидно,
не одобряя ее содержание,
прошел в дверь.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только
не из окна, потому что оно
не отворялось, а должно быть, он вышел
в стеклянную
дверь, что за колонной, — наконец, говорю я, видим мы,
сходит кто-то с балкона…
— Она за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит
в углу, закутавшись
в покрывало,
не говорит и
не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет
ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому
не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и
в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Чичиков, чинясь,
проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину
пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы
не прошел, да его уж и
не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор
не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей
в уху, а карасей —
в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
В передней
не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он
прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо
в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой
не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним
дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Милка, которая, как я после узнал, с самого того дня,
в который занемогла maman,
не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и
прошел в гостиную, оттуда
в диванную, из которой
дверь вела прямо
в спальню.
Он был такого большого роста, что для того, чтобы
пройти в дверь, ему
не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться всем телом.
Но Лужин уже выходил сам,
не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его.
Не глядя ни на кого и даже
не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил
в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись,
проходил в дверь. И даже
в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Он долго
ходил по всему длинному и узкому коридору,
не находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг
в темном углу, между старым шкафом и
дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника
в пустую квартиру, именно
в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за
дверью, когда дворник и те
проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и
сошел себе вниз преспокойно, ровно
в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами
не осталось.
Видя же, что она стоит
в дверях поперек и
не дает ему
пройти, он пошел прямо на нее.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он
дверь в контору. На этот раз
в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и
не выглядывал из своей перегородки. Раскольников
прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и
не говорить», — мелькало
в нем. Тут одна какая-то личность из писцов,
в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро.
В углу усаживался еще один писарь. Заметова
не было. Никодима Фомича, конечно, тоже
не было.
Он
не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися
в голове его неопределенными мыслями. Вдруг
дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на Соню; потом уже
прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.
Вожеватов (указывая на среднюю
дверь). Здесь
пройдите, Мокий Парменыч! Тут прямо выход
в переднюю, никто вас и
не увидит.
— Эй, барин,
ходи веселей! — крикнули за его спиной.
Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть
в холодной, всепоглощающей тишине.
В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм,
дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
— Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений
не имею для вас… — Она
ходила за Самгиным, останавливаясь
в дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он
не взял и
не спрятал
в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил,
ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги на лестнице и сам отпер
дверь пред нею, а когда она,
не раздеваясь,
не сказав ни слова,
прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял
в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
Не желая видеть этих людей, он
прошел в кабинет свой, прилег там на диван, но
дверь в столовую была
не плотно прикрыта, и он хорошо слышал беседу старого народника с письмоводителем.
По двору
в сарай
прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого
не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой
двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел
в щель и слушал.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У
двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он
не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина
ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Она убежала, отвратительно громко хлопнув
дверью спальни, а Самгин быстро
прошел в кабинет, достал из книжного шкафа папку,
в которой хранилась коллекция запрещенных открыток, стихов, корректур статей,
не пропущенных цензурой. Лично ему все эти бумажки давно уже казались пошленькими и
в большинстве бездарными, но они были монетой, на которую он покупал внимание людей, и были ценны тем еще, что дешевизной своей укрепляли его пренебрежение к людям.
Вдруг ему стало так легко, весело; он начал
ходить из угла
в угол, даже пощелкивал тихонько пальцами, чуть
не закричал от радости, подошел к
двери Ольги и тихо позвал ее веселым голосом...
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул,
не всегда попадает прямо
в отворенную половину
двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней
в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно,
ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней
ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет,
не суетясь; там остановится на полдороге
в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Утром рано Райский,
не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя
двери,
прошла все комнаты, коридор, спустилась
в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что
не глядя.
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях,
ходил из угла
в угол и десять раз подходил к
двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это
не легко сделать.
Марина
не думала меняться и о супружестве имела темное понятие.
Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя
в гостях гарнизонного унтер-офицера, который быстро ускользнул из
дверей и перелез через забор.
— То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все
двери в отечестве на запор. Ни человек
не пройдет, ни птица
не пролетит, ни амбре никакого
не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А
в сем богоспасаемом граде источник мадеры
не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Он сделал ей знак подождать его, но она или
не заметила, или притворилась, что
не видит, и даже будто ускорила шаг,
проходя по двору, и скрылась
в дверь старого дома. Его взяло зло.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к
дверям,
двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет,
ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего
не сделаю,
не бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на
дверь (она хотела было
пройти через ту комнату,
в которой я стоял за портьерой).
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили
в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще
не войдя
в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив
дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего
не ответили или даже прогнали, и она
сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
— Да, да, оставьте, оставьте меня
в покое! — замахал я руками чуть
не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на
дверь крючок и повалился на мою кровать ничком
в подушку. И вот так
прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми завершаются мои записки.
Но Нехлюдов,
не слушая его,
прошел в дверь и обратился к встретившему его чиновнику, прося его доложить прокурору, что он присяжный, и что ему нужно видеть его по очень важному делу.
У него
в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома
в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему
в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемонии идет
в этот дом и,
проходя через все комнаты,
не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все
двери палкой и говорит...
И важно, пыхтя от негодования и амбиции,
прошел в дверь. Человек был с характером: он еще после всего происшедшего
не терял надежды, что пани пойдет за ним, — до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним
дверь.
Хотел было я обнять и облобызать его, да
не посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса
прошло, как я
в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется
дверь, и он входит снова. Я изумился.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось
сойти вниз, отпереть
дверь,
пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно
не сумел бы изложить ни одной причины
в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
Он сорвался с места и, отворив
дверь, быстро
прошел в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы
в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я
не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша
прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня
в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи,
дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго
не мог заснуть. Корова подошла к
двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья
прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то
в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Двух минут
не прошло, как уже вся толпа отхлынула
в разные стороны — и на земле, перед
дверью кабака, оказалось небольшое, худощавое, черномазое существо
в нанковом кафтане, растрепанное и истерзанное… Бледное лицо, закатившиеся глаза, раскрытый рот… Что это? замирание ужаса или уже самая смерть?
Я вам скажу, отчего вы меня
не заметили, — оттого, что я
не возвышаю голоса; оттого, что я прячусь за других, стою за
дверьми, ни с кем
не разговариваю; оттого, что дворецкий с подносом,
проходя мимо меня, заранее возвышает свой локоть
в уровень моей груди…
Она увидела, что идет домой, когда
прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у
двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась
в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять
в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая
в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается,
в кухню
не попала, а очутилась
в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Одним зимним утром, как-то
не в свое время, приехал Сенатор; озабоченный, он скорыми шагами
прошел в кабинет моего отца и запер
дверь, показавши мне рукой, чтоб я остался
в зале.
Чинность и тишина росли по мере приближения к кабинету. Старые горничные,
в белых чепцах с широкой оборкой,
ходили взад и вперед с какими-то чайничками так тихо, что их шагов
не было слышно; иногда появлялся
в дверях какой-нибудь седой слуга
в длинном сертуке из толстого синего сукна, но и его шагов также
не было слышно, даже свой доклад старшей горничной он делал, шевеля губами без всякого звука.