Неточные совпадения
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не
в силах итти
дальше, сошел с дороги
в лес и
сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
— Но уж вы, Сомова, не мешайте, — попросил Суслов — строго попросил. — Ну-с,
дальше, Гогина! — сказал он тоном учителя
в школе; улыбаясь, Варвара
села рядом с ним.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги
в конторе или
садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них
дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Посьет
сел потом
в паланкин и велел нести себя к какому-то банкиру, а я отправился
дальше по улице к великолепным, построенным четырехугольником, казармам.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него.
Дальше было круто идти. Я не пошел: нога не совсем была здорова, и я
сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего
в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня
в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
Дерсу
сел на берегу речки и стал переобуваться, а я пошел
дальше. Тропинка описывает здесь дугу
в 120 градусов. Отойдя немного, я оглянулся назад и увидел его, сидящего на берегу речки. Он махнул мне рукой, чтобы я его не дожидался.
Затем он полез через забор, открыл кадушку и стал передавать им сотовый мед. Пчелы вились кругом него,
садились ему на плечи и забивались
в бороду. Паначев разговаривал с ними, называл их ласкательными именами, вынимал из бороды и пускал на свободу. Через несколько минут он возвратился, и мы пошли
дальше.
15 июля, рано утром, я выступил
в дорогу, взяв с собою Мурзина, Эпова и Кожевникова. Ночевали мы
в селе Пермском, а на другой день пошли
дальше.
В это время
в лесу раздался какой-то шорох. Собаки подняли головы и насторожили уши. Я встал на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка.
В лесу было тихо, и ничего подозрительного я не заметил. Мы
сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же шум, но сильнее и
дальше в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но
в лесу, как нарочно, снова воцарилась тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
Через час я вернулся к своим. Марченко уже согрел чай и ожидал моего возвращения. Утолив жажду, мы
сели в лодку и поплыли
дальше. Желая пополнить свой дневник, я спросил Дерсу, следы каких животных он видел
в долине Лефу с тех пор, как мы вышли из гор и начались болота. Он отвечал, что
в этих местах держатся козули, енотовидные собаки, барсуки, волки, лисицы, зайцы, хорьки, выдры, водяные крысы, мыши и землеройки.
От описанного
села Казакевичево [
Село Казакевичево основано
в 1872 году.] по долине реки Лефу есть 2 дороги. Одна из них, кружная, идет на
село Ивановское, другая, малохоженая и местами болотистая, идет по левому берегу реки. Мы выбрали последнюю. Чем
дальше, тем долина все более и более принимала характер луговой.
Живу от хутора вашего Вытребеньки не
дальше пяти верст,
в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий Григорьевич Сторченко.
Я останавливался на углах,
садился на скамейки, где они были у ворот, машинально подымался и опять брел
дальше, уткнувшись
в книгу.
Такие
далекие путешествия были вообще не
в обычае семьи. За пределами знакомого
села и ближайших полей, которые он изучил
в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь
в его воображении.
А
в это время трое слепых двигались все
дальше. Теперь все шли уже согласно. Впереди, все так же постукивая палкой, шел Кандыба, отлично знавший дороги и поспевавший
в большие
села к праздникам и базарам. Народ собирался на стройные звуки маленького оркестра, и
в шапке Кандыбы то и дело звякали монеты.
Войдя
в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась
в первой же комнате;
дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя
садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью
в сад,
в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
Еще вначале, как только князь вошел
в гостиную, он
сел как можно
дальше от китайской вазы, которою так напугала его Аглая.
Точно гора с плеч свалилась у адмиральши.
Дальше бы, чего доброго, у нее и характера недостало выдержать. Спустя немного после ухода Ченцова, Людмила вышла к адмиральше и,
сев около нее, склонила на плечо старушки свою бедную голову; Юлия Матвеевна принялась целовать дочь
в темя. Людмила потихоньку плакала.
Засим оба они пожали друг другу руки, и Ахилла предложил Термосесову
сесть на то кресло, за которым стоял, но Термосесов вежливо отклонил эту честь и поместился на ближайшем стуле, возле отца Захарии, меж тем как верный законам своей рутинной школы Препотенский отошел как можно
дальше и
сел напротив отворенной двери
в зал.
С самого начала, когда я
сел на корабль, Гез стал соображать, каким образом ему от меня отделаться, удержав деньги. Он строил разные планы. Так, например, план — объявить, что «Бегущая по волнам» отправится из Дагона
в Сумат. Гез думал, что я не захочу
далекого путешествия и высажусь
в первом порту. Однако такой план мог сделать его смешным. Его настроение после отплытия из Лисса стало очень скверным, раздражительным. Он постоянно твердил: «Будет неудача с этим проклятым Гарвеем».
Пепко расстегнул свою военную курточку,
сел на стул, как-то особенно широко расставив ноги, и сделал паузу, ожидая от меня знаков восторга. Увы! он их не дождался, а даже, наоборот, почувствовал, что мы сейчас были гораздо
дальше друг от друга, чем до его отъезда
в Сербию. Достаточно сказать, что я даже не ответил ему на его белградское письмо. Вид у него был прежний, с заметной военной выправкой, — он точно постоянно хотел сделать налево кругом. Подстриженные усы придавали вид сторожа при клинике.
И одна главная дорога с юга на север, до Белого моря, до Архангельска — это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу возят, шла вдоль Двины, через
села и деревни. Народ селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там,
дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку
в этих лесах… Недаром говорили...
На большой станции, часу
в одиннадцатом, оба вышли и поужинали. Когда поезд пошел
дальше, Панауров снял пальто и свой картузик и
сел рядом с Юлией.
В трактире Илья
сел под окном. Из этого окна — он знал — было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю, покрывая пышной ватой следы людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет
дальше.
День отъезда из
села стёрся
в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали
в поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем
дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
Но Саша, смеясь, удержал его. Начинала томить усталость.
Сели на краю канавки, лицом к
далекому огоньку, уже расплывшемуся
в желтизне окна; Саша закурил.
Они пошли
дальше вверх по реке и скоро скрылись из виду. Кучер-татарин
сел в коляску, склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут десять, дьякон вышел из сушильни и, снявши черную шляпу, чтобы его не заметили, приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами кукурузы; с деревьев и с кустов сыпались на него крупные капли, трава и кукуруза были мокры.
Он
сядет в вагон и поедет — этим решался вопрос его жизни, и
дальше он не пускал своих мыслей.
Я, сказочный богач, стоял, зажав
в кармане горсть золотых и беспомощно оглядываясь, пока наконец
в случайном разрыве этих спешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к
далекой стене, где
сел на табурет и где меня разыскал Том.
— Санди, — сказал он, встрепенувшись и
садясь рядом, — виноват-то ты виноват. Засыпая, ты бормотал о разговоре
в библиотеке. Это для меня очень важно, и я поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет
дальше, ты действительно будешь все знать. Рассказывай, что было с тобой.
Рассказывали разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была
дальше своего родного
села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а
в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.
Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела дороги. И чем
дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла назад к тюрьме, потом заблудилась дико
в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела
в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными деревьями и
села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.
Кончится беседа, — я иду к себе, на чердак, и сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее
село и
в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем
дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается
в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше
село. Неподвижность, тишина.
Кочуя с своею опричниною по
далеким селам и поселкам, Никита Плодомасов осенью
в 1748 году заехал случайно
в село Закромы. Это удаленное от Плодомасовки
село Закромы было даже не
село, а просто деревушка дворов
в двадцать. Она отстояла от имения Плодомасова с лишком на двести верст, и по причине этой отдаленности до сих пор скрывалась и от плодомасовского внимания и от его нападений; а принадлежали Закромы отставному петровскому потешному Андрею Байцурову.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему,
сел там — и даже плакать не мог
в тоске. Звенит
в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое,
далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Как погасли
в тишине его тяжёлые шаги,
сел я, не хочу
дальше идти!
На вопрос Вельчанинова, во что они играют, отвечали, что во все игры и
в горелки, но что вечером будут играть
в пословицы, то есть все
садятся и один на время отходит; все же сидящие выбирают пословицу, например: «Тише едешь,
дальше будешь», и когда того призовут, то каждый или каждая по порядку должны приготовить и сказать ему по одной фразе.
— Стелла! — крикнул Аян. Судорожный смех сотрясал его. Он бросил весло и
сел. Что было с ним
дальше — он не помнил; сознание притупилось, слабые, болезненные усилия мысли схватили еще шорох дна, ударяющегося о мель, сухой воздух берега, затишье; кто-то — быть може, он — двигался по колена
в воде, мягкий ил засасывал ступни… шум леса, мокрый песок, бессилие…
В полдень Ольга и Саша пришли
в большое
село. Тут на широкой улице встретился им повар генерала Жукова, старичок. Ему было жарко, и потная, красная лысина его сияла на солнце. Он и Ольга не узнали друг друга, потом оглянулись
в одно время, узнали и, не сказав ни слова, пошли
дальше каждый своею дорогой. Остановившись около избы, которая казалась побогаче и новее, перед открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонким, певучим голосом...
Пришли
в церковь. Марья остановилась у входа и не посмела идти
дальше. И
сесть не посмела, хотя к обедне заблаговестили только
в девятом часу. Так и стояла все время.
Иван. А ты — не смела! Но… будет! Любовь должна работать, сказал я, пусть она возьмёт место учительницы где-нибудь
в селе. Дома ей нечего делать, и она может дурно влиять на Веру, Петра…
Дальше. Ковалёв не прочь жениться на Вере, но говорит, что ему нужно пять тысяч.
У меня явился какой-то дьявольский порыв — схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его
в море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, — и по горе, и по берегу, а при восходе луны
сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать
в Москву и
в Калугу, и как
дальше держать себя
в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Я хотел слегка упомянуть, как Трифон Столыгин успел
в две недели три раза присягнуть, раз Владиславу, раз Тушинскому вору, раз не помню кому, — и всем изменил; я хотел описать их богатые достояния, их
села,
в которых церкви были пышно украшены благочестивыми и смиренными приношениями помещиков, по-видимому не столь смиренных
в светских отношениях, что доказывали полуразвалившиеся, кривые, худо крытые и подпертые шестами избы; но, боясь утомить внимание ваше, я скромно решаюсь начать не
дальше как за воротами большого московского дома Михаила Степановича Столыгина, что на Яузе.
В последних числах августа, во время больших маневров, N-ский пехотный полк совершал большой, сорокаверстный переход от
села Больших Зимовец до деревни Нагорной. День стоял жаркий, палящий, томительный. На горизонте, серебряном от тонкой
далекой пыли, дрожали прозрачные волнующиеся струйки нагретого воздуха. По обеим сторонам дороги, куда только хватал глаз, тянулось все одно и то же пространство сжатых полей с торчащими на нем желтыми колючими остатками соломы.
В полночь его поезд идет
дальше. Ночь, как вчера, темная и холодная, стоянки долгие. Яша сидит на бурке и невозмутимо пиликает на гармонике, а старику все еще хочется хлопотать. На одной из станций ему приходит охота составить протокол. По его требованию, жандарм
садится и пишет: «188* года ноября 10, я, унтер-офицер Z-го отделения N-ского жандармского полицейского управления железных дорог Илья Черед, на основании 11 статьи закона 19-го мая 1871 года, составил сей протокол на станции X.
в нижеследующем…»
Один человек пошел
в лес, срубил дерево и стал распиливать. Он поднял конец дерева на пень,
сел верхом и стал пилить. Потом он забил клин
в распиленное место и стал пилить
дальше. Распилил, вынул клин и переложил его еще
дальше.
Вечер отгорел и погас, как погасает
в небе каждый вечер. Дыхание темно-синего холода простерлось над землей, и
далекие, вечные звезды начали свой медленный хоровод. Девы приготовили все, что надо было для брачного пира, и
сели за стол. Одно место среди них было пусто, — то было место для Жениха, которого ждали, но которого еще не было здесь.
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте
дальше по
селу, родимые, — много там хороших домов и богатых,
в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте — хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.
К тому же земли от
села пошли клином
в одну сторону, и на работу
в дальние полосы приходится ездить верст за десяток и
дальше, оттого заполья и не знали сроду навоза, оттого и хлеб на них плохо родился.
Потом они
сели в лодки и поплыли
дальше.